К характеристике ситуации этих лет: в конце 70-х – начале 80-х я готовила к изданию одну из своих книг – с адресацией «Книга для учителя» – в издательстве «Просвещение». Это издательство выпускало только литературу для школы, включая учебники. Несколько лет шла моя изнурительная борьба с редакцией – заведующий редакцией, выпускник нашего же филфака МГУ, но уже давно принявший правила игры советской издательской жизни в ущерб целям филологии, безуспешно пытался мне втолковать: «Поймите: в книгах издательства “Просвещение” никогда не будут упоминаться (даже просто упоминаться!.. – М. Ч.) имена Булгакова, Мандельштама и Пастернака!» Руководство издательства было уверено, например, что роман «Мастер и Маргарита» находится в спецхране – то есть не выдается в библиотеках рядовым читателям! Вот в каких условиях пыталась Ирина Данииловна донести до своих учеников эти имена.

Ирина Икрамова нашла выход: стала вести факультатив по русской литературе XX века – в советское время эта литература кончалась в 1917 году, дальше шел предмет «советская литература». Творчество писателей-эмигрантов в расчет не принималось.

Их учительница изучала с ними этих писателей: Аверченко, Тэффи, поэтов Серебряного века – например, Сашу Черного. А также не включенных в курс «советской литературы» Зощенко, Андрея Платонова, Булгакова. «Давала нам представление, – говорит Виктор Васильев, – что есть писатели, кроме Горького и Фадеева».

Он рассказывал, как удивляла его ее манера читать Ахматову. Уже хорошо известные им с Егором Гайдаром стихи Анны Ахматовой звучали совсем иначе, «чем я читал про себя». Он прибавил – «без артистического завывания».

Егор находил возможность высказаться не только на факультативе, но и на уроках.

Академик Васильев пересказывает один из таких эпизодов.

Егор говорил о романе Фадеева «Разгром» – его автор хочет убедить читателя, что Мечик проявляет трусость и совершает предательство, потому что он – интеллигент. А Морозко не предает, он дает условный сигнал отряду о врагах и героически погибает, – потому что он не интеллигент…

«Но вот читаем “Сотникова” Василя Быкова, – говорил Егор, – и там все наоборот!» Возможно, в классе никто, кроме него, и не читал роман, только что, в 1970 году, напечатанный и широко обсуждавшийся в критике и в кругах людей читающих – в том числе, конечно, и среди тех, кто бывал в доме Тимура Гайдара.

Так что же именно в романе Быкова было «наоборот», над какими его страницами размышлял пятнадцатилетний Егор?

Там двое на войне: Рыбак – что называется, из простых, деревенских, – и Сотников, сын красного командира (а раньше – поручика), в котором Егор и видит что-то родственное – интеллигентское. Оказавшись в плену, перед неизбежной наутро казнью, каждый из героев думает о своем. Рыбак вспоминает, как в неполные двенадцать лет «в каком-то бездумном порыве бросился под кренящийся тяжелый воз, подставляя под его край свое еще слабое мальчишеское плечо. Тяжесть была неимоверной», но он не дал возу свалиться в овраг – с маленькой сестренкой на снопах.

«…Коля поверил, что он человек смелый. Самым важным было, конечно, не растеряться и не струсить.

И вот теперь перед ним опять тот самый обрыв.

Только здесь не растеряться мало, и никакая смелость здесь не поможет, здесь нужно что-то другое, чего ему явно недоставало».

Эта недостача обнаруживается – наутро он спасает себя от петли, согласившись быть полицаем, и помогает вешать Сотникова.

Но Сотников этого не предполагает. Он не может уснуть в том же подвале, где слышно «притихше-настороженное дыхание людей. И тогда Сотников вдруг понял, что истекает их последняя ночь на свете. Утро уже будет принадлежать не им.

Что ж, надо было собрать в себе последние силы, чтобы с достоинством встретить смерть…Если что-либо еще и заботило его в жизни, так это последние обязанности по отношению к людям, волею судьбы или случая оказавшимся теперь рядом…Теперь он чувствовал в себе новую возможность, не подвластную уже ни врагам, ни обстоятельствам и никому в мире. Он ничего не боялся, и это давало ему определенное преимущество перед другими, равно как и перед собой прежним тоже. Сотников легко и просто, как что-то элементарное и совершенно логическое в его положении, принял последнее теперь решение: взять все на себя. Завтра он скажет следователю, что ходил в разведку, имел задание, в перестрелке ранил полицая, что он – командир Красной армии и противник фашизма, пусть расстреляют его. Остальные здесь ни при чем.

По существу, он жертвовал собой ради спасения, но не менее, чем другим, это пожертвование было необходимо и ему самому. Сотников не мог согласиться с мыслью, что его смерть станет нелепой случайностью по воле этих пьяных прислужников. Как и каждая смерть в борьбе, она должна что-то утверждать, что-то отрицать и по возможности завершить то, что не успела завершить жизнь. Иначе зачем тогда жизнь? Слишком нелегко дается она человеку, чтобы беззаботно относиться к ее концу».

Вот эта «интеллигентская» способность к размышлению о смысле жизни и смерти и было тем, чего «недоставало» Рыбаку.

Друзей удивляло, сколько книг Егор проглатывал. Прочел, например, всю «Жизнь Клима Самгина», хотя по школьной программе это и не требовалось. Зато мог рассказать им, что он думал об этом знаменитом романе. А думал он, как вспоминает Виктор Васильев, вот что: Горький, как Фадеев, хотел обличить интеллигента. А его Клим – прежде всего вовсе и не интеллигент!..

Его мысль работала неустанно.

И, читая роман, он почувствовал, как Горький, всегда уважавший этот специфически российский слой интеллектуалов, стремится теперь, переламывая себя самого, принизить его – в угоду большевистскому презрению к этому слою. Ведь писатель помнил слова Ленина в одном из его писем 1919–1921 годов. В ответ на очередную попытку Горького защитить русских ученых и литераторов от репрессий Ленин написал ему: «Интеллигентики мнят себя мозгом нации. На деле это не мозг, а г…».

Егор привык считать интеллигентами своих родителей и их друзей. И Клим Самгин, морально уничтоженный Горьким, видимо, в этот круг никак для него не вписывался.

На факультативе обсуждали с Ириной Данииловной Булгакова вообще, но особенно – его волшебный роман «Мастер и Маргарита».

Потому еще волшебный, что отцовский дружеский круг до сих пор продолжал недоумевать – как же все-таки этот роман оказался опубликован в советской печати? Там, где весь контекст этому противоречил?..

В стране, где атеизм с первых лет после Октября был, так сказать, государственной «религией», автор романа с первых страниц дает понять, что он не сомневается в Бытии Божьем. Роман, в центре которого – Дьявол, Сатана. Он по-хозяйски орудует в красной столице…

Среди прочего затронуло Егора в романе и то, что на его страницах встретилось ему неписаное правило их семьи. Оно шло от Аркадия Гайдара к сыну Тимуру. А от Тимура – к его сыну Егору.