Каждый солдат нес также мешок с двумя хлебами весом по три фунта. Вся его поклажа вместе с саблей, тремя кремнями, отверткой, ремнем и мушкетом весила пятьдесят восемь фунтов; он был обеспечен хлебом и сухим печеньем на четыре дня, мукой — на семь дней.

Повозки были нагружены провизией на шесть дней, но нельзя было совершенно полагаться на эти транспортные средства.

Когда мука заканчивалась, то мешки заполнялись зерном, которое удавалось найти; его размалывали на первой попавшейся мельнице; если мельниц не было, то использовали ручные мельницы, которые имелись в полках или находились в деревнях. Шестнадцать человек должны были работать в течение двенадцати часов, чтобы намолоть зерна, необходимого для дневного пропитания ста тридцати солдат.

В 1-м корпусе имелись специалисты всех профессий, они готовили еду и чинили одежду. Другие военачальники не обладали организаторским гением Даву. Император не уделял достаточного внимания этим различиям, и это привело к гибельным последствиям.

Двадцать седьмого августа из Славкова, что за Дорогобужем, Наполеон послал маршалу Виктору, бывшему тогда на Немане, приказ отправляться в Смоленск. Левый фланг маршала должен был занять Витебск, правый — Могилев, а центр — Смоленск. Там он должен был оказывать помощь Сен-Сиру в случае надобности и служить точкой опоры в сообщениях с Литвой.

В той же штаб-квартире он обнародовал подробности сражения при Валутиной горе, называя по именам даже рядовых солдат, отличившихся в деле. Он добавил, что «поведение поляков поразило русских, которые обычно относятся к ним с презрением». Эти слова вызвали взрыв негодования со стороны поляков, и император улыбался этому гневу, который он предвидел и последствия которого должны были почувствовать только русские.

Находясь в сердце старой России, он издал ряд декретов, о которых должны были узнать даже в самых убогих французских деревнях; он хотел быть везде в одно и то же время и чувствовать, что мир всё более ему подчиняется.

Однако в Славкове было так мало порядка, что гвардия ночью стала жечь мост, который должна была охранять; она пустила его на дрова, хотя это был единственный мост, по которому император на следующий день мог покинуть свою штаб-квартиру. Беспорядок вовсе не было следствием отсутствия субординации; так поступили по недомыслию, но когда поняли свою ошибку, то тут же ее исправили.

В тот же день Мюрат оттеснил врага, но русский арьергард укрепился на дальнем берегу узкой реки. Маршал приказал обследовать лощину, и был найден брод. Он отважно устремился вперед по узкому дефиле и оказался между рекой и русскими позициями; ввязавшись в это рискованное предприятие, он не имел путей отступления. Враг спустился с высот и оттеснил его на самый край обрыва. Упорство и мужество Мюрата обратили его ошибку в успех. Четвертый уланский полк удержал позицию.

В момент наибольшей опасности батарея Даву дважды отказывалась открывать огонь. Ее командир ссылался на инструкции, которые запрещали ему стрелять без приказов князя Экмюльского. Эти приказы поступили, согласно одним источникам, вовремя, но другие говорили, что они опоздали.

Я рассказываю об этом эпизоде, поскольку на следующий день произошла новая крупная размолвка между Мюратом и Даву в присутствии императора.

Мюрат упрекал Даву за медлительность, слишком большую осторожность и за его неприязнь, которая существовала со времен Египта. В запальчивости он заявил, что если между ними существует ссора, то они должны ее уладить между собой, а армия не должна от этого страдать!

Даву, раздраженный, обвинял Мюрата в дерзости. По его словам, безрассудная горячность короля Неаполитанского постоянно подвергает опасности его войско, и он бесполезно тратит силы солдат, жизнь и снаряды. В заключение Даву объявил, что так может погибнуть вся кавалерия! Впрочем, прибавил он, Мюрат вправе распоряжаться ею; но что касается пехоты 1-го корпуса, то пока он, Даву, командует ею, он не позволит так расточать ее силы!

Мюрат, конечно, не оставил этого без ответа.

Император слушал их, играя русским ядром, которое он толкал ногой. Казалось, будто в этих разногласиях его полководцев есть что-то такое, что ему нравится. Он приписывал эту вражду их усердию, зная, что слава — самая ревнивая из всех страстей. Ему нравилась пылкость Мюрата. Так как питаться приходилось только тем, что удавалось найти, и всё это тотчас же поглощалось, то надо было как можно скорее справляться с врагом и быстро проходить дальше. Притом же общий кризис в Европе был слишком силен и положение слишком критическое, чтобы можно было оставаться долго в таких условиях, да и Наполеон испытывал чересчур сильное нетерпение. Стремительность Мюрата больше соответствовала его желаниям и беспокойству, нежели методическая рассудительность Даву. Поэтому, отпуская их, он тихо сказал Даву, что нельзя соединять в себе все качества и что он лучше умеет сражаться, нежели вести вперед авангард. После этого Наполеон отослал обоих, приказав им лучше сговариваться в будущем.

Оба полководца вернулись к своим частям с прежней ненавистью в душе.

Двадцать восьмого августа армия прошла широкие равнины около Вязьмы. Она шла торопливо, прямо через поля. Большая дорога была предоставлена артиллерии с ее повозками и походным лазаретом. Император, верхом на лошади, поспевал всюду. Письма Мюрата и приближение к Вязьме поддерживали в нем надежду на битву. Слышали, как он вычислял во время перехода, сколько тысяч пушечных выстрелов понадобится ему, чтобы разнести неприятельскую армию!

Наполеон приказал сжечь все повозки, за исключением телег с провизией, поскольку они затрудняли движение колонн и подвергали их опасности в случае нападения. Увидев повозку генерала Нарбонна, своего адъютанта, он приказал немедленно сжечь ее в присутствии генерала, не позволив ее разгрузить; суровый приказ, однако, не был исполнен до конца.

Багаж всех корпусов был собран позади армии. Обоз представлял собой длинную вереницу лошадей и кибиток; повозки были нагружены трофеями, провизией, военным имуществом и людьми, которые должны были за всем этим следить; там же были отставшие, больные солдаты и их оружие. В этой колонне встречалось много безлошадных кирасир, теперь оседлавших маленьких лошадок, которые были не больше наших ослов; эти кавалеристы не могли идти пешком — с непривычки или ввиду отсутствия обуви. Казаки могли тревожить армию, но Барклай боролся только с нашим авангардом и лишь настолько, насколько это было нужно, чтобы замедлить наше движение, не вынуждая нас к отступлению.

Такое поведение Барклая, ослабление армии, взаимные распри ее начальников и приближение решительного момента — всё это беспокоило Наполеона. В Дрездене, в Витебске и даже в Смоленске он напрасно надеялся получить какое-нибудь сообщение от Александра. Двадцать восьмого августа он, по-видимому, сам добивался этого: письмо Бертье к Барклаю, не представляющее, впрочем, ничего замечательного, заканчивалось следующими словами: «Император поручает мне просить Вас передать его приветствие императору Александру. Скажите ему, что никакие превратности войны и никакие обстоятельства не в состоянии изменить дружеских чувств императора Наполеона к нему!»