— Да, мог. Чужие документы там обычно стоят больше, чем собственные. Но почему именно Биллу понадобилось бы их покупать? Билл не проворачивал никаких левых дел.

— Может быть, потому, что он был немного похож на Мартэна. Не знаю. Во всяком случае, ты не натыкался на Ближнем Востоке на кого-то такого, как Мартэн?

— Нет, никогда. Что вы узнали у Мартэнов? Это хотя бы стоило свеч?

— Боюсь, что нет. Они показали мне фотографию. Мертвый Кенрик действительно был похож на Мартэна. Но это мы уже знали. А кроме того, я узнал, что он поехал на Восток. Кто-нибудь ответил на объявление?

— Пятеро.

— Пятеро?

— Все это типы по имени Билл Кенрик.

— Они спрашивали, есть ли для них известия.

— Угадали.

— И ни слова от кого-то, кто с ним был знаком?

— Ни мур-мур. И от Шарля Мартэна тоже ничего, как видно. Мы утонули, правда?

— Ну-у, скажем, насквозь промокли. Нам осталась одна вещь.

— Да? Что это?

— Время. У нас еще сорок восемь часов.

— Господин Грант, вы оптимист.

— Мне приходится им быть по профессии, — сказал Грант, однако чувствовал себя не слишком-то хорошо. Он устал и хотел спать. Еще немного, и он будет жалеть, что когда-либо услышал о Билле Кенрике, что он не прошел по коридору поезда в Скооне на десять секунд позднее. Через десять секунд Джогурт сообразил бы, что пассажир мертв, закрыл бы дверь и пошел за помощью. А он, Грант, сошел бы на платформу, не зная о том, что когда-либо существовал молодой человек по фамилии Кенрик. Он не знал бы, что кто-то умер в поезде. Он поехал бы с Томми в направлении холмов, и ни одно слово о поющих песках не потревожило бы его отпуск. Он спокойно ловил бы рыбу и спокойно дожидался бы конца отпуска. Однако, быть может, этого спокойствия было бы слишком много? Слишком много размышлений о себе и о своих страданиях, вплоть до безумия. Слишком много времени для зондирования состояния своего сознания и души.

Нет, разумеется, его не огорчало то, что он услышал о Билле Кенрике. Он должник Билла Кенрика до тех пор, пока он жив, и даже если бы ему пришлось заниматься этим до конца жизни, он наконец откроет, почему Билл стал Шарлем Мартэном. Лишь бы только ему успеть управиться с этим делом, пока его не завалят обязанностями, ожидающими в понедельник.

Он спросил, как поживает Дафн, и Тэд ответил, что она имеет небывалое преимущество перед любой другой девушкой: она удовлетворяется чем попало. Если ей даешь букетик фиалок, то она радуется им так, как другие девушки радуются орхидеям. Тэд был совершенно уверен, что она никогда не слыхала об орхидеях, а он лично не собирается ее просвещать насчет этого.

— Похоже, что она домоседка. Будь осторожен, Тэд, а то она еще поедет с тобой на Ближний Восток.

— Пока я в здравом рассудке, то нет. Ни одна женщина не поедет со мной на Восток. Ни одна сладенькая хозяюшка не будет вертеться по нашему домику. То есть по моему домику… — голос его погас.

Разговор прервался, и Грант обещал позвонить, как только у него будет какое-нибудь известие или идея, чтобы ее обдумать.

Он вышел во влажный туман, купил дневную газету и поймал такси, чтобы ехать домой. Этой газетой был «Сигнал». Вид знакомого названия заставил его погрузиться в воспоминание о том завтраке, четыре недели назад. Он снова подумал, как неизменны заголовки. Правительственный кризис, труп блондинки в Майда Вейл, таможенные нарушения, ограбление, приезд американского актера, уличное происшествие. Даже заголовок «Авиакатастрофа в Альпах» был достаточно зауряден, чтобы получить статус неизменности.

«Вчера вечером жители горных лугов у Шамони увидели, как на ледяной вершине Монблана вспыхнул сноп огня…»

Стиль «Сигнала» тоже был неизменен.

Единственное, что ждало его на Тенби Корт 19, было письмо от Пата:

Дорогой Алан, говорят, что надо делать паля, но я думаю, что паля это ерунда, это ни к чему, это мушка, которую я для тебя сделал, она не была готова до твоего отъезда, она может быть не хороша для этих английских рек но все равно лучше ее сохрани твой любящий кузен Патрик.

Это произведение Пата очень развеселило Гранта. Во время обеда он анализировал бережливое построение письма: отсутствие заглавных букв и полей. Он осмотрел приложенную мушку. Она была еще более необычна, чем та, которую ему одолжили в Клюне. Он решил, что воспользуется ею на реке Северн в такой день, когда рыба будет клевать даже на кусок резины от грелки, а потом он напишет Пату, что мушка Рэнкина одержала большую победу.

Типичная шотландская косность, которая проявилась в словах насчет «этих английских рек», пробудила в нем мысль, что Лора должна, не мешкая, послать Пата в английскую школу. Черта «шотландскости» была необычайно концентрированной эссенцией и неизменно должна быть разбавлена. Как составляющее она была замечательна; в чистом же состоянии — отвратительна, как аммиак.

Он приколол мушку к календарю, стоящему на письменном столе, чтобы она постоянно радовала глаз успехами Пата и согревала теплом искреннего чувства. Потом он с облегчением переоделся в пижаму и халат. По крайней мере от пребывания в городе во время отпуска было одно утешение: он мог переодеться в халат и опереть ноги о камин в совершенной уверенности, что ни один телефон из Уайтхолла 1212[11]не помешает его отдыху.

Однако он не держал своих ног на камине даже в течение двадцати минут, когда Уайтхолл 1212 уже был на линии.

Звонил Картрайт.

— Хорошо ли я тебя понял, что ты поставил на свою интуицию?

— Да. А в чем дело?

— Я ничего об этом не знаю, но у меня такое впечатление, что твоя лошадь выиграла, — сказал Картрайт. Потом он прибавил бархатным и сладким голосом: «Спокойной вам ночи», — и положил трубку.

— Эй! — крикнул Грант, ударяя по клавишам телефона. — Эй!

Но разговор был окончен. Дозваниваться до него в этот вечер не имело смысла. Этот симпатичный эпизод был реваншем Картрайта, платой, которую он взимал за дармовую работу.

Грант вернулся к своему Реньону, но уже не мог сосредоточить внимание на личности судьи Генри Г. Блейка. Проклятый Картрайт и его шуточки. С самого утра надо будет пойти в Скотленд-Ярд.

Но утром он вообще забыл о Картрайте.

Утро началось так, как начиналось обычно, звоном фарфора и голосом госпожи Тинкер, вносящей утренний чай. Это было вступление к четырем прекрасным минутам, во время которых он еще мог лежать, пребывая более во сне, чем наяву, и ждать, пока чай немного остынет. В связи с этим голос госпожи Тинкер добирался до него как из туннеля, который, правда, вел к жизни и дневному свету, но вступать в него еще было незачем.

— Нет, вы только послушайте, — говорил голос госпожи Тинкер, по всей видимости комментирующей непрерывный стук дождя. — Льет как из ведра, будто в небе появилась дырка. Должно быть, нашли Шангри-ла. На сегодня мне хватило бы открытия Шангри-ла.