Дважды Винс берется за ручку дверцы, чтобы выпрыгнуть на ходу, но всякий раз ему не хватает решимости. Они поворачивают к Ла-Гуардиа. Винс недоумевает, зачем Андж упорно делает вид, будто собирается посадить его в самолет. Может, Андж подобными делами занимается как раз в аэропорту. Может быть, хладное тело Винса положат в ящик и отправят на Сицилию.

С эстакады на него смотрит паренек на мотоцикле. Винс ловит его взгляд, и ему хочется кричать от той надежды на будущее, которую он замечает в глазах паренька. Он жалеет, что не может поехать за ним и провести всю жизнь на мотоцикле, ныряя вправо и влево в потоке машин, почувствовать свободу полета, закрыть глаза и убрать руки с руля… быть единственным движущимся предметом на неподвижном ветру. Парень непобедим на своем мотоцикле, или так ему кажется. Непобедимость — вот чего не хватает Винсу. Он прикрывает глаза и представляет, как текут мимо припаркованные машины, люди на крылечках, почти чувствует порывы ветра, бьющие в лицо и играющие волосами.

Господи, вот было бы здорово, если бы где-то можно было выгрузить все то, что ты повидал и перечувствовал, будто вытаскивая пленку из камеры. Потому-то люди пишут книги и рассказы: чтобы избавиться от каких-то впечатлений, поделиться виденной красотой или пережитой болью. Вот что я видел! Или граффити: здесь был я! Черт побери, я здесь был! Какого черта ты никогда ничего не записывал? Почему не фиксировал свое пребывание здесь на бумаге? Неужели это так сложно?

Машина неожиданно поворачивает в аэропорт. Андж давит на клаксон, петляет между такси и тормозит на площадке для разворота перед кассой. Мужчины с усилием втаскивают «Самсонайты» на бордюры, женщины курят, держа сигарету в одной руке, а дорожные сумки в другой, таксисты роятся, как комары летом. Андж заводит машину на стоянку и поворачивается к Винсу.

— Приехали, пончик.

Винс не знает, что сказать.

— Ты… вот так запросто отпустишь меня домой?

Андж наклоняет голову.

— Ага. Джон ведь сказал, что ты можешь катиться восвояси. А что? По-твоему, мы куда ехали?

— Я думал… но… ты же сам говорил, не все так просто.

— Да, Джону кое-что от тебя нужно. Ты разве не понял?

— Нет, — признается Винс. — Я думал, ты собираешься…

— Что собираюсь?

— Ну, знаешь…

Андж ухмыляется.

— Ты думал, я…

— Ну да. — Он нахмуривается и имитирует голос здоровяка. — «Система выше нас, пончик».

Андж молча смотрит на него, потом разражается хохотом. Он хватается за свой огромный живот, его темные глаза сужаются в щелки.

— Ты думал… о, господи! Я ведь не говорил, что собираюсь… Сказал только, что у Джона есть планы относительно тебя. Вот и все.

— Ну, конечно, ты открытым текстом не говорил, что собираешься это сделать. Разве говорят человеку: я намерен тебя застрелить?

Заходясь смехом, Андж с трудом выговаривает слова.

— Ну и хохма, пончик, мать твою. Ты думал, что я собираюсь тебя… и так, бля, спокойно сидел?! Ах ты, хладнокровный сукин сын!

Андж хохочет так громко, что в машину заглядывает проходящая мимо парочка с одинаковыми чемоданами.

— Поверить не могу, что ты просто сидел и думал, что я…

— Ты мог бы и поточнее выражаться. Разве не ты сказал, что не дашь мне выйти сухим из воды, не получив некоторую… компенсацию?

Андж рыдает, смех вырывается со свистом. Он кладет руку на плечо Винса.

— Ты думал… о, господи… господи, господи, господи. Оборжаться просто!

Теперь смеется и Винс. Они оба пополам сгибаются от смеха, задыхаются, шлепают ладонями по приборной панели.

Наконец Андж вытирает глаза и качает головой.

— Боже, ты мне нравишься, пончик. Жаль, что не можешь тут остаться. С тобой весело. И чтобы ты знал: если бы я собирался это сделать, мы всегда отправляем для этого двоих. — Он морщится, словно откусил кислого. — В одиночку напряжно.

Винс вытирает глаза рукавом.

— Тогда чего хочет Джон? В чем заключается… компенсация?

Последнее слово снова повергает Анджа в хохот. Он багровеет, словно перед сердечным приступом, бьет себя в грудь, складывает из пальцев пистолет и наставляет на Винса, тот роняет голову на колени, рыдая от смеха.

— О Гос-по-ди! — произносит Андж, снова обретя дар речи. Отсмеявшись, он лезет в карман, достает рулончик купюр и вкладывает его в руку Винса. — Так. — Переводит дух. — Вот чего хочет от тебя Джон. Берешь бабки, чешешь в свой Мухосрантаун, куда ФБР отправляет всех дятлов, покупаешь ствол и стреляешь этому мозгляку Рею-Пруту между его лживых гребаных глаз.

Он уходит в туалет, чтобы остаться в одиночестве, как часто теперь поступает. Снимает ботинки и неподвижно стоит перед зеркалом, всматриваясь в чужое бледное лицо: русые волосы поседели, и весь он словно тает — улыбка 1976 года давно померкла, уголки глаз опустились. Он открывает горячую воду. Там, за стеной, комната наполняется звуками шагов и приглушенных голосов… встревоженным переглядыванием. Уходя оттуда, он понимал, что у них только одна тема для дискуссии: как обуздать его, как отвлечь от вредных инстинктов. Он знает, какие чувства скрываются за внешним почтением. Давным-давно они убедили его в том, что он недостаточно тверд, недостаточно решителен, слишком религиозен. Давным-давно они убедили его в том, что не могут позволить ему доброжелательное простодушие — его упрямое убеждение в одном: делай все, что в твоих силах, и мир станет лучше. Он сам себе злейший враг.

Теперь он с ними согласен: их долг — защищать его от него же. Их общий враг смотрит на него из зеркала. От горячей воды поднимается пар. Он кладет бумаги для брифинга на тумбочку и подставляет руки под кран, держит их сколько может вытерпеть, радуясь хоть какому-то физическому ощущению, отвлекающему его от собственных мыслей.

— Ой! — Он трясет красными ладонями и ждет, что кто-нибудь войдет, услышав его возглас.

Это временное одиночество доставляет ему какое-то неестественное удовольствие. Он никогда не бывает в одиночестве, но тем не менее всегда один… и чем больше народу в комнате, тем более он одинок. Он проводит теплыми мокрыми руками по лицу. А потом… если все провалится… что тогда? Гольф? Пойти на телевидение? Вернуться домой? Что делают люди, когда это заканчивается? Когда взобрался сюда и тебя отправили обратно — несолоно хлебавши. Временами он забывает, что речь идет и о нем… о его жизни, о том, что в основе дела стоит человек. Каделл[27]в результате опросов получит новую кучу чисел и скажет будничным тоном, что по-прежнему остра основная проблема: люди так и не полюбили его. Не его администрацию или полицию, а его самого. Остальные в комнате будут кивать и делать пометки в блокнотах, будто разговор идет о тарелке супа или телепрограмме, и он последует их примеру, но внутри поднимется голос, слабый, но настойчивый: «Подождите! Это же Я! Они не любят МЕНЯ!» Вот удивительная вещь: опросы показывают, что он лучше своего оппонента, умнее, более склонен к сочувствию и менее способен втянуть их в катастрофическую войну… и все равно им подавай того, другого.