Новогодние каникулы и летний отпуск она проводила на озере Комо, с Германом и Рафаэлем.

Рафаэль ничего не знал о своем настоящем, биологическом отце – отцом он всегда считал Германа, который усыновил ребенка вскоре после рождения. Герман учил его завязывать шнурки, плавать, держать вилку, отличать поганки от сыроежек, разбираться в живописи, правильно произносить английское «th» – их близость была естественной. И Тина не видела ничего необычного в том, что они гуляют, взявшись за руки, или сидят на террасе допоздна, прижавшись друг к другу, или в том, что Рафаэль целует отца перед сном, как в детстве.

По вечерам они зажигали в гостиной свечи, Тина укрывала мужа пледом, Рафаэль садился за пианино и играл Шуберта или Шопена. В открытые окна тянуло горьковатым запахом мирта, Тина курила у окна, глядя на озеро, лежавшее внизу огромной серебряной лужей, на огни вдали, и думала о том, что пришла пора для первого публичного размещения акций компании в Лондоне, которое, она была в этом уверена, позволит привлечь не меньше миллиарда долларов, и еще думала о том юном матросе с прогулочного кораблика, который нечаянно прижался к ней у борта, а потом гасила окурок, оборачивалась к мужу и говорила: «Пора», помогала ему подняться и вела в спальню, и Боже правый, ей было больно слышать, как он покашливает и шаркает, покашливает и шаркает…

Тина просто не воспринимала некоторые смыслы жизни, как люди не воспринимают некоторые звуки, доступные зверям и насекомым, и когда доктор Казерини сказал, что Герман болен, она только кивнула, потому что и без того знала, что муж болен, и лишь спустя несколько мгновений до нее дошло, что доктор говорит о чем-то другом, о чем-то страшном, и тотчас из подсознания всплыли названия препаратов, которые Герман прятал от нее, и не успел доктор Казерини снова открыть рот, как она спросила: «Is it AIDS?», и врач кивнул. И опять кивнул, когда она спросила, болен ли Рафаэль. И еще раз кивнул, подтверждая, что Рафаэль болен тем же, чем Герман.

После встречи с врачом она спустилась на набережную – было время обеда – и заказала виски. Потом еще. Никогда в жизни она не пила так, как в тот день, но хмель ее не брал. Вечером она поплыла в Комо, пила там с каким-то седовласым мужланом Энтони, бывшим военным моряком, у которого на мощном бицепсе был вытатуирован якорь с короной. Тина пила и рассказывала ему о Савве, старике Голубовском, о божественном Рафаэле, о муже и сыне, пила и пила…

– Ты веришь в Бога, Тина? – спросил Энтони. – Тогда молись, ничего другого Бог нам не дал.

– Не верю и не умею, – сказала она. – Трагедии – это не для меня.

– Потому они и трагедии, что никто их не хочет, – возразил Энтони.

Она понимала, что ему очень хочется затащить ее в постель, и ту ночь они провели вместе. И весь следующий день пили в его номере, пили и занимались сексом, и всю следующую ночь, а потом она встряхнулась, приняла душ и ушла, пока Энтони спал.

Когда Герман утром вышел на террасу, где Тина пила кофе, он все сразу понял.

– Доведу до конца размещение акций и вернусь к вам, – сказала Тина. – Совсем вернусь. Ты прав, жизнь одна…

Он с трудом, превозмогая боль, опустился на колени и положил голову на ее руки.

Тина погладила его по голове, и впервые в жизни у нее сами собой потекли слезы.

Она вернулась в Москву, довела до конца размещение акций на Лондонской бирже, что позволило компании привлечь около миллиарда долларов, и подала в отставку. За полчаса до Нового года объявила о своем уходе, уединилась в комнате отдыха, и там ее жестоко изнасиловали трое мужчин в масках: «Ты знаешь, за что». Конечно, она не знала, за что, но понимала, что за дело. Теперь она спала в своем доме в Новом Маврине и плакала во сне, прекрасная, бесстрашная и бессмертная…

Будильник прозвенел в пять тридцать.

В шесть тридцать она выехала из Нового Маврина, добралась до кольцевой автодороги и взяла на запад, чтобы потом свернуть на трассу М-2. Навигатор показывал кое-где впереди небольшие пробки, но ничего серьезного, а значит, часа за четыре – от силы за пять – она без спешки одолеет триста километров и к полудню будет в родном городе.

Словосочетание «родной город» обычно вызывало у нее усмешку, но не в этот раз. Пусть будет родной, в конце концов сколько лет прошло с той поры, как она уехала в Москву, подальше от матери, которую она презирала, и от Саввы, которого ненавидела. Теперь мать мертва и, наверное, лежит в гробу на столе в тесной гостиной, где с низкого потолка свешивается пластмассовая люстра «каскад», и ее висюльки чуть не касаются носа покойницы. А Савва – безногий Савва ползает по полу на своих обрубках, пьет самогонку, курит какую-нибудь дрянь и плачет. И сейчас, думая о них, Тина не испытывала к ним ни презрения, ни ненависти, как будто все было не с ней: и рыхлый Савва, наваливающийся волосатым животом на девочку, которой только исполнилось двенадцать, и жалкая мать, держащая дочь за пальчик и шепчущая ей на ушко всякие глупости про любовь, и их страх, заставлявший покупать Тине лучшие вещи, – все это было да сплыло. Теперь можно было признать, что после пятнадцати ласки Саввы нет-нет да и доставляли ей удовольствие… темное удовольствие, которое потом она разделила со светлым Рафаэлем, ее божественным мужчиной, который пылал одним жаром с нею и дрожал одной дрожью…

Мысли ее вернулись к Рафаэлю-младшему, к билету до Милана, к вилле «Тина», где ее ждали два ее самых любимых и самых несчастных человека. Она будет рядом с ними, пока они не угаснут. Музыка, книги, вино, неспешные прогулки по берегу, вечерние тени, сливающиеся с ночью, северный ветер, бескостные объятия, плоть к плоти, прах к праху…

А что потом? Ответа у нее не было.

Машины на трассе замедлили ход, объезжая место аварии.

Тина увидела справа на обочине мужчину в окружении полицейских, стоявшего на коленях у носилок, на которых лежала маленькая женщина, и вспомнила вдруг, как лет, наверное, в тринадцать она порезала пятку на реке, и Савва взял ее на руки и понес домой. До дома было далеко, но Савва не жаловался. Он нес ее на руках и бормотал: «Ты ж моя бедная… ну потерпи… сейчас придем, мама промоет рану, а потом приготовит что-нибудь вкусненькое… хочешь молока с шоколадной крошкой? Или мороженого? Я сбегаю…» Она полулежала на его сильных руках, обхватив его за шею и вдыхая запах его пота, и чувствовала себя дочерью этого мужчины, а он вел себя как отец, а вовсе не как любовник, и она не думала о его волосатом животе, ей было немножко жалко Савву, который нес тяжеленькую девочку домой, и ей было приятно, что он нес ее на руках, и порезанная пятка не так саднила, а кровь запеклась, пока они добирались до дома… и сейчас, вдруг вспомнив об этом, она испытывала даже нежность к Савве… А еще она вспомнила, как мать смотрела на нее, когда увидела дочь в платье для выпускного вечера, – смотрела на высокую, стройную Тину, такую взрослую и такую красивую в этом платье с небольшим декольте, обшитым серебряной ниткой…

И чтобы избавиться от этих воспоминаний, она стала думать о том, как они, мать и Савва, распоряжались деньгами, которые она им регулярно посылала. Это были немалые деньги, но эти двое то вкладывали их в какую-нибудь финансовую пирамиду, то давали в долг под проценты, но не получали назад ни долга, ни процентов, то покупали несколько ящиков лучшего французского коньяка, который оказывался самогоном, подкрашенным луковой шелухой, то тратили все на лотерейные билеты, то обзаводились надувным бассейном, а потом не знали, что делать с этой горой заплесневелой резины…