потом, обернувшись ко всем, кто с тревогой наблюдал за девушками от двери, спросила: — Что ухокрылы, получили своё? И где же Венсель? Мне хочется быть уверенной, что ему оказана должная помощь.

— Чудо Маэлево, даже ближняя память почти не повредилась, — заметил Гардемир. Мерридин, согласно кивнув ему, убрал кристалл в коробочку и с почтительным поклоном ответил Усладе:

— Не волнуйтесь, драгоценная, соглашение с крылатыми исполнено, и они покинули крепость. А о господине Нортвуде позаботятся служители храма.

— Я желаю видеть его.

— Госпожа моя, боюсь, сей миг это невозможно.

Заметив, как огорчили княжну его слова, Мерридин поспешил добавить:

— О, не подумайте дурного. Жизнь господина Нортвуда вне опасности, но теперь ему требуется отдых.

Услада поблагодарила мага кивком и решительно направилась к двери: она была намерена убедиться собственными глазами, что с Венселем всё в порядке, и к тому же отлично знала, где находится храм. Однако стоило ей переступить порог зеркальной каморки, оказалось, что идти дальше совершенно некуда: её отец сидел в Гардемировом кресле прямо посреди галереи, а за спиной его толпилась любопытная челядь. Слегка оробев, Услада приблизилась к отцу, поклонилась и замерла, не поднимая глаз. Князь Радогост встал ей навстречу. Аккуратно приподняв своей рукой подбородок девушки, он некоторое время внимательно изучал её лицо, словно желал убедиться, что перед ним действительно его дочь, а потом ответил на её недоуменный взгляд тёплой улыбкой и сказал:

— Рад видеть тебя в добром здравии, Услада. С возвращением домой.

— Благодарю, батюшка, — ответила она тихо и смиренно. Князь довольно кивнул и продолжил:

— Ныне изволь явиться к вечерней трапезе в малую приёмную залу: Милослав привёз тебе подарки.

— Благодарю, батюшка, — повторила она. — Я могу идти?

— Безусловно. Отправляйся теперь к себе и займись приготовлениями к отъезду в монастырь. Так как амираэн Идрис не выдержал условленного испытания, ваше обручение не имеет силы и будет расторгнуто, а тебе надлежит, пройдя положенное очищение, сделаться служительницей храма.

— Но я… — начала было Услада. Только никто её не услышал.

— Ступай, дочь, — благосклонно кивнул князь, уже даже не глядя на неё. — Стина! Проводи госпожу княжну в её покои.

Тут же, словно вихрь на одинокого путника в поле, на Усладу налетела нянюшка: укутала в парчовую накидку, обняла за плечи и почти силком повлекла прочь, уверенно прокладывая путь через толпу любопытных.

— Бедная моя ясочка, — причитала она ласково на ходу. — Охудала-то вся, с нелюдем в клетке сидючи… А всё по милости этой засранки Красы, всё через неё! Да и Маэль с ней, окаянной. И с кравотынцами этими тож. С ними свяжись — не оберёшься греха…

Когда посторонний народ разошёлся, наконец, по своим делам, и галерея опустела, Гардемир плотно прикрыл дверь зеркальной каморки и обернулся к Красе. Теперь мага трудно было назвать тихим и неприметным: глаза его грозно сверкали из-под нахмуренных бровей, ноздри раздулись, сжатые губы, казалось, с трудом скрывали свирепый оскал.

— Ну? — сказал он, пристально разглядывая собственную дочь. — И как всё это следует понимать?

Краса ответила ему прямым нахальным взглядом в упор.

— Зачем ты это сделала, несчастная? — заорал на неё Гардемир, заводясь всё больше. — Мало показалось позорища в Мостовом? Мне до сих пор в лес, к родне на глаза показаться стыдно! Тебя пожалели, пристроили замуж! Нортвуд из хорошего рыцарского рода, не пьянь, не голодранец какой-нибудь, тебя, дуру, не бил, хоть, верно, и следовало… Чего ещё? Сиди, не чирикай! Но нет же, на приключения потянуло! Ты хоть в состоянии понять, что своими выходками бросаешь тень на мою репутацию?

Краса грозно упёрла руки в бока, сразу сделавшись похожей на взъерошенного воронёнка, и заорала в ответ:

— А тебя только это и заботит, да? А меня спросили, хочу ли я замуж за Венселя? Да и вообще, хочу ли я замуж?

— Раскрой глаза! Нормальная женщина почитает замужество за счастье!

— Почему же тогда моя мать предпочла этому счастью свободу? Да уж скажем честно: она сбежала от тебя! Почему?

— Потому, что дура. Мир принадлежит мужчинам, нравится это кому-то или нет. Ты всерьёз полагаешь, что женщина может выжить в нём одна?

— А ты, значит, полагаешь, что один человек ценнее другого лишь от того, что носит портки? Мудро, куда мне такое постичь… Только теперь я лучше понимаю выбор моей матушки!

Гардемир рванулся было схватить дерзкую, но Мерридин удержал его за плечо и сказал мягко, примирительно:

— Тише, уважаемый, тише. Не время теперь выяснять отношения. У твоей дочери опустел колодец связи с высшими силами и колодец прямого знания тоже близок к опустошению. Её устами говорит сей миг не разум, но обиженное сердце, ты же вместо вразумления отнимаешь у неё жизненную силу, ибо твой колодец сердца растревожен не меньше, и движет тобой не любовь, а пережитый страх.

Несколько мгновений понадобились Гардемиру, чтобы чуть остыть и взять себя в руки. Взглянув на разъярённую Красу внимательно, но уже без гнева, он сказал:

— Благодарю, Мерридин, ты, как всегда, прав. Нужно восполнить потерю силы, пока эта несчастная не натворила новых бед. Последи за ней, а я принесу накопители.

— Не поможет, друг мой. Давно заметил я, что вливания внешней силы внутренний поток исправляют мало, но могут увеличить разлад. Настоящее исцеление приносят лишь дары доброй воли от тех, кто близко знает и любит человека, да ещё — вмешательство высших сил. Нам будет благоразумнее отвести девочку в храм. Там находится тот, чей дар позволяет именно исцелять повреждённое, не искажая сути.

— Венсель Нортвуд, — сказал Гардемир, невольно хмурясь.

— Так и есть. Пути силы неисповедимы, ныне ключ к исправлению зла в руках этого нелюдимого и обидчивого юнца. Правда, теперь он и сам нуждается в помощи храма: колодцы выживания у него почти пусты, а колодец сердца нестабилен. Зато высшие колодцы развития и внешний поток — безупречны. Помни об этом, друг мой, когда настанет пора говорить с ним: это существо весьма могущественно, но не вполне относится к миру людей.

Ольховецкий храм Животворящей Силы, довольно неприметный снаружи, внутри был величественно прекрасен. В отличие от большинства малых храмов, кроме центрального алтаря, посвящённого самому Творцу, он имел все четыре придела стихий. Придел ветра принадлежал Дарящему Дождь: с потолка свисали гирлянды из кусочков чистейшего лёд-камня, а в глубине его, над малым алтарём, украшало стену большое витражное