– Я скоро вернусь и поговорю с Ибрагимом, – сказал он на прощание Хюррем.

Но хасеки вытерпела всего два дня.

Ибрагим выслушал ее почтительно, но – не подобострастно.

– Я понял.

– Вы понимаете, что то, о чем я вас прошу, называется государственной изменой?

– Я сомневаюсь, хасеки, что вы о чем-то просили бы меня, не обсудив для начала это с нашим повелителем.

– Сулейман сам собирался поговорить с вами, – признала она. – Просто не успел. Просил отложить этот разговор, пока он не вернется, но я просто не смогла ждать. Промедление в такой ситуации недопустимо.

На самом деле несколько дней и даже недель ничего не решали, но ей и в самом деле было не по себе.

– Но вы не бойтесь. Сулейман ведь дал клятву не казнить вас ни в каком случае.

На его лице не дрогнул ни один мускул.

– Признаться, когда я услышал это, сразу предположил, что от меня потребуется… нечто подобное.

Хюррем была поражена:

– Ожидали?! Но ведь Сулейман – ваш друг, для него было бы вполне естественным дать подобную клятву просто так, не в обмен за услугу.

По губам грека скользнула кривоватая усмешка.

– Великий Султан – в первую очередь владыка страны. Огромной страны. А уже во вторую – муж, друг, сын и кто-то еще. Если бы ничтожный грек посмел дать сиятельной хасеки совет, он бы посоветовал ей запомнить это.

Хюррем задумалась. Он прав, но это… неприятно – осознавать, что в случае, если того потребуют политические интересы, муж может пожертвовать даже и ею.

– Я благодарю вас за совет.

Ибрагим еще раз улыбнулся. Странная у него была улыбка, словно и не улыбка даже, а так, тень от нее.

Разговор заглох, но, как ни странно, неловко себя чувствовала, похоже, только хасеки; визирь же купался в молчании, как рыба в воде.

Через несколько минут, когда молчание стало уже неприличным, он завел разговор о том, как восхищаются «великой хасеки» иностранцы, с которыми ему доводится встречаться «и по долгу службы, и по долгу дружбы»: дескать, у нее совершенно мужской ум, что отмечают многие иностранные государи.

Он говорил долго – и ни о чем. Хюррем все ожидала, что Ибрагим заговорит о том давнем времени, когда она, к счастью не слишком долго, была его собственностью. Честно признаться, она ожидала извинений, но для самого Ибрагима тот эпизод, казалось, вроде бы вовсе не существовал.

Наконец он ушел, и Хюррем осталась совсем одна. Одна с детьми, служанками – и ожиданиями.

Было сразу понятно, что в ближайшее время никакого результата ожидать не стоит: пока Ибрагим «проговорится», пока посланники или купцы сумеют довести эти сведения до своих государей, пока информация дойдет до императора Карла, пока он отреагирует… На все это уйдет несколько месяцев!

Она понимала, но с каждым днем начинала все сильнее нервничать.

В ней накапливалось глухое, тяжелое раздражение. Она снова не могла ни есть, ни спать. Потом вспомнила клятву, которую дала самой себе в дни, когда праздновались свадьбы султанских сестер: что бы ни случилось – не нервничать!

Вернувшегося Сулеймана встретила спокойная, ласковая, приветливая жена. Спокойно рассказала ему, что вопрос с Ибрагимом решила. От нее словно исходило ровное, уверенное сияние. И повинуясь минутному порыву, Сулейман сказал:

– Приглашу живописца. Хочу, чтобы с тебя написали портрет.

Это было неслыханно! Ислам запрещает изображать людей и животных. Правда, в Коране прямого запрета нет, но в хадисах – есть.

– Далеко не всегда, – возразил Сулейман. – Например, делать куклы или игрушки – можно. Нельзя создавать изображения, которые будут использоваться для поклонения; многие мусульмане недостаточно времени уделяют изучению Корана, поэтому слегка перевирают смысл сказанного там. Но мы выберем европейского мастера. Христианина. У христиан такого запрета нет вообще.

– Многие и так недовольны…

– Меня не интересуют многие, – отозвался Сулейман надменно. – Я – султан. Я значительно расширил территорию этой страны. Люди стали жить богаче. И я считаю нужным сохранить для потомков образ женщины, благодаря которой мое правление стало таким успешным.

Имени живописца, старого толстого голландца с большими усами, она не знала; да и позировать ей было нелегко: ну не могла она долго сидеть на одном месте без движения!

Но когда портрет наконец был готов, Хюррем осталась очень довольна. Художник ничего не старался приукрасить: это был ее лоб, немного высокий, ее носик, слишком смелый, ее тонкие брови, но вместе с тем на изображение было очень приятно смотреть – почему-то одного взгляда хватало, чтобы понять: на нем изображена женщина умная, непокорная и непокоренная, самодостаточная.

– Вы мне польстили, – сказала хасеки мастеру, ласково касаясь испачканной краской руки художника.

Он покачал головой:

– Нет, Ваше Величество. Ни на йоту. У вас незаурядное лицо, и я получил истинное удовольствие, работая с такой натурщицей.

– Знаете что? – Она на секунду задумалась. – Помогите мне уговорить мужа! Мне кажется, его портрет тоже получится хорошо.

– Великого Султана? – голландец удивился. – Вряд ли Его Величество согласится позировать мне.

И в самом деле, уговорить мужа в этот раз ей не удалось.

– Глупости, – сказал он. – Меня-то чего рисовать? Изображать стоит только прекрасное. Мастер хорош – ты получилась только чуть-чуть хуже, чем в жизни. Я дал ему на тысячу золотых монет больше. Хочу, чтобы художники выстраивались в очередь, дабы изображать тебя, моя радость.

– Ты хочешь заказать еще один мой портрет? Не слишком ли много «меня» будет?

– Тебя не может быть слишком много, – серьезно ответил Сулейман.

Ибрагим «за разглашение государственной тайны» был наказан: султан запретил ему месяц появляться во дворце. Ходили слухи, будто Сулейман грозился лично удавить своего визиря; говорили также, что Сулейман хотел посадить бывшего любимца на кол. Говорили, что пощаду ему вымолили у султана две женщины: жена Ибрагима, Хатидже-султан, и жена самого султана, Хюррем. Говорили, что обе женщины ползали на коленях, упрашивая простить его верного слугу.

«А этой-то какое дело?» – интересовался кто-то.

«Как же! Они ведь оба сообщники! Пытаются крутить нашим султаном! Две гадюки иноземные! Но наш султан не таковский! Его так легко не обдуришь! Он их всех насквозь видит! Сестру только пожалел, а так бы – конец греку. Но Хатидже уже один раз становилась вдовой, хватит уже с нее горя».

Эти слухи усердно муссировались на всех базарах и в чайханах; и почему-то никого не удивило, что султан даже не лишил Великого визиря его сана.