Ему было шесть лет. Дитя Испании, он лишился родителей, сражавшихся на стороне республики, и при Франко или погиб бы, или оказался бы на улице – во всяком случае, его десятилетняя сестра так и пропала, а он вот выжил, окончил школу, воспитала его хорошая советская семья, усыновив и дав образование… Поскольку хорошая советская семья проживала в средней России, а не в столичном городе, испанец тоже вырос абсолютно русским и немного провинциальным, к тому же работягой. Практика таких усыновлений была довольно распространена. После десятого класса он никуда не стал поступать, сходил в армию, выучился водить машину и вернулся классным шофёром. Так и шоферил. В какой-то момент решил поехать зарабатывать деньги на Север. Там женился, жил сначала в бараке, потом в приличной квартире, никому и в голову не приходило, что он какой-то особенный. Хуан Карлос как Хуан Карлос. Мало ли как зовут людей. Правда, он был чёрен, как смоль, но к сорока облысел. Носил кепку и ватник. Выпивал, хотя умеренно, по-шофёрски. И вообще никто бы при взгляде на него не подумал ни о чём испанском.

Но бывают чудеса, и его сестра, при Франко вовсе не погибшая, а, напротив того, спасённая, запросила Россию о судьбе своего брата. Искали его что-то около трёх лет, но при диктаторе Франко Испания стала богатой страной, и сеньора сестра могла оплатить розыски. Короче, в начале девяностых его нашли.

Он сроду не бывал ни за какой границей. Жена иногда, ради подначки, спрашивала его: а что, ты Испанию помнишь? Ничего не помню, отвечал он. А родителей? Так… еле-еле. А апельсиновые рощи? Да что ты, какие там апельсиновые рощи.

Он даже не хотел сперва ехать, потому что – какие поездки, какая сестра, скорее всего, это ошибка, и потом, что ему сейчас Испания? Но уговорили, привели неопровержимые аргументы, что вот действительно сестра и действительно нашла, и он согласился – не соблазнился Испанией, но генетически уважал родство и пожалел сестру. Сестра, уже растившая внуков, богатая, жила в Мадриде. Он поехал.

С ним ехала съёмочная группа, снимал всю историю замечательный документалист, тоже кентавр, сын литовца и испанки, попавшей в Россию так же, как и Хуан Карлос, – ребёнком в тридцать седьмом. Документалист подробно, хотя и не беспристрастно, фиксировал въезд в Мадрид, встречу на вокзале (сестра, опасаясь потрясения, на сам вокзал не приехала, выслала своего шофёра) – и, наконец, встречу с сестрой, которая хоть и видела уже его фотографии, присланные из России, и безоговорочно опознала, а всё-таки при встрече едва не лишилась чувств.

Но она была испанская женщина, его сестра, и умела владеть собой, и потому только тяжело опустилась на стул – а что в нём такое проснулось в это время, бог его знает, но этот северянин-шофёр, задубелый, лысый, почти шестидесятилетний, уткнулся ей в колени и заплакал.

Она его гладила, повторяя детские испанские слова, те прозвища, которыми его награждала, когда купала, – и он, невесть откуда вспомнив язык, отвечал ей на испанском: маленькая, маленькая… Снимали всё это кое-как, потому что вся группа почувствовала, что сейчас потеряет последнее самообладание, – но как эти два старика гладят друг друга и бормочут нежные испанские обращения, на плёнке видно. Потом он стал вспоминать.

Оказывается, он помнил бомбёжки. Оказывается, он помнил родителей. Оказывается, он помнил апельсиновые рощи! Язык возвращался к нему стремительно – за неделю он выучился говорить вполне прилично и уже запросто мог зайти в магазин, выбрать, допустим, жене платье. Три недели, которые были ему отведены на этот отпуск в собственную память, пронеслись стремительно. С сестрой они почти не расставались. Прелести буржуазной жизни его не трогали: не до того было. Она его свозила на места их общего детства, и он вспомнил дорогу, на которой играл, и имена сверстников, с которыми играл. Там всё изменилось, но запах остался. И цвет остался.

Уезжал он совершенно счастливый, в твёрдой уверенности, что сестра вскоре приедет к нему в гости в Россию. Горе разлуки с нею – теперь уже разлуки временной – для него вполне уравновешивалось счастьем обретённой родины. Он нашёл теперь что-то такое важное, что всё остальное, в общем, было ерунда.

Поэтому и болезни своей, продолжавшейся потом полгода, он почти не заметил, потому что знал что-то гораздо более важное. По возвращении он слег с тяжёлой сердечной болезнью, хотя никогда ничем не болел, и когда встал на ноги, сразу ушёл на пенсию. Но это всё теперь уже было неважно. Правда и то, что у него резко поубавилось общительности – раньше в их доме постоянно были гости, теперь он предпочитает гулять один. Язык он, правда, почти забыл: зачем ему на Севере испанский язык?

А кентавра режиссёра, снявшего всё это, Испания все-таки забрала, перетянула. Так сама жизнь дописала сюда четвертую историю о кентаврах. Он начинал как замечательный документалист, снял несколько фильмов, которые наполучали международных призов, участвовал в фестивалях и уже имел подражателей. Прошло некоторое время, и не только документальное, но и игровое кино оказалось здесь никому не нужно. Тогда он уехал в Испанию.

Собираясь писать этот материал, я позвонил ему и услышал в трубке незнакомый мужской голос.

– Он в Испании, – сказали мне.

– А через недельку вернётся? – Я знал о его частых экспедициях.

– Вряд ли, – усмехнулись в трубке.

– А через месяц?

– Нет, – сказали уже посерьёзнее.

– А через год?

– Скорее всего, тоже нет, – сказали уже совсем серьёзно.

Так что некоторым кентаврам везёт.

Крошечная станция Ежиха притаилась на границе Кировской области с Горьковской; подъезжаешь к ней – один в вагоне, все сошли – кто ближе к Кирову, кто ближе к Котельничу. За окном ёлки да лужи весенние. Едешь, а названия-то, Господи, какие: тотчас следом за станцией Тужа – Советск, да рядом – Буреполом, да рядом – Разбойный Бор… Прямо перед нею, за 13 километров, – Ежуры. Откуда тут ежиное это раздолье, в самой Ежихе ни один старожил не помнит:

– Был нарком Ежов – может, от него?

– А то, может, ежи одни тут жили – вот и Ежиха?

Или тут, рядом с Вяткой, в самой что ни на есть средней самой что ни на есть России, среди вятичей и кривичей, жило некогда малорослое, добродушное, бородатое племя ёжичей – этакие русские хоббиты-язычники, лесные жители? Жили себе, поклонялись доброму лесному божеству – Ежихе, устраивали раз в год, весной, с пробуждением ежей от спячки, праздник Ежихи, подобный празднику Ярила. Наряжали самую красивую девушку в игольчатый хвойный костюм, жгли костёр на большой поляне, пели: «Ежиха, покажись, Ежиха, объявись!» И выходила Ежиха – в левой лапе деревянные грибы, в правой – раскрашенные ягоды, знаки изобилия, а левой задней ногой посылала она им верховную власть, которая до поры их не трогала. А потом прогневалась, отвернулась от нас Ежиха – вот и настала такая власть, что остались на станции три-четыре сотни дворов по обе стороны полотна, некрашеные чёрные дома да четыре каменных здания – два жилых, клуб, контора… В Ежихе четыре категории жителей – железнодорожники, «химики», работники леспромхоза и лесничества. Есть ещё школа – длинное деревянное строение, к которому слово «барак» не вполне подходит из-за весёленького его салатового цвета. Учителей не хватает, детей тоже.