Юлия посмеивалась: знала бы Надя о ее последнем разговоре со Щеголевым — ее реакцию трудно было представить. Но об этом не обязательно было знать не только Наде, но и Наташе, родителям. Юлия интуитивно прятала от всех ту неразбериху, которая воцарилась у нее в душе. Она не могла понять, радоваться ей этому или попытаться поскорее избавиться. Одним словом, Щеголева находилась в состоянии, в котором для Рогозина места выделено не было. Юлия металась, едва заставляла себя сосредотачиваться над переводами, вечера проводила в кабинете Щеголева с чашкой кофе. Она поймала себя на мысли, что ждет от него звонка, но, по-видимому, он боялся форсировать события и выдерживал паузу. Оставалось ждать. Юлии понравилось состояние, в котором находилась ее измученная жизненными перипетиями душа. Что-то отдаленно напоминающее мытарства юности. Такие приятные, согревающие. Они совершенно лишают сил, изматывая и требуя полной отдачи, но отказываться от них добровольно не хочется. И главное — они не должны становиться достоянием даже самой близкой подруги.

А она находилась в недоумении, но задавать вопросы больше не решалась. После приезда с курорта Юлия стала более скрытной. Она позволила подруге быть рядом только в момент крайнего отчаяния, да и то не по собственной инициативе. Надя сама примчалась, чтобы убедиться, что с ней все в порядке. Сюрприз, преподнесенный Наташей, не вязался с тем состоянием покоя, которое Юлия пыталась обрести вот уже полгода. Надя не могла понять, что она сделала, сказала не так, что Щеголева перестала быть с ней откровенной. Она по-прежнему с удовольствием болтала с ней по телефону, была готова идти на очередную выставку местного художника, но что-то подсказывало Надежде: Юлия замкнулась. Сознание этого не давало Наде покоя.

Андреева сделала вид, что сдалась и оставила подругу в покое, а сама решила действовать с другой стороны — она позвонила в салон и записалась к Рогозину. В среду вечером она сидела у него в кресле, чувствуя, как прикосновения его рук действуют на нее расслабляющее. Она не собиралась ничего кардинально менять в своей внешности. На вопрос Дмитрия она ответила, что волосы потеряли блеск, они кажутся ей неживым париком, который вот-вот спадет с головы.

— Может быть, подрежем кончики, плюс какой-нибудь бальзам? Немного оттеним мой слишком бледный пепельный цвет, — внимательно разглядывая себя в зеркале, сказала она.

— Я все понял, — без особого энтузиазма произнес Рогозин. Он вообще показался Наде непривычно грустным, подавленным. В его голубых глазах не плескалось бескрайнее море — застыли два озера, словно скованные ледяной корой. Он не пытался шутить, быть любезным. Напротив, Надя чувствовала на себе его потерянный, совершенно пустой взгляд. — Попробуем, хотя мне нравится то, что я вижу.

Ассистентка намочила ей волосы, промокнула полотенцем. Все это время Рогозин стоял спиной, глядя в окно. Надя краем глаза наблюдала за ним, укрепляясь в своих догадках. Когда он принялся прядь за прядью приводить в порядок ее волосы, она мило улыбнулась ему и спросила:

— Много работы еще сегодня?

— Нет, вы у меня последняя.

— Слышала, вы скоро едете на конкурс?

— Да, в Париж.

Надя спросила наобум, но попала в десятку. Она хотела начать разговор издалека, а потом подвести к Юлии. Надя была уверена, что он не мог без причины перестать интересоваться ею. Андреева следила за профессиональными движениями Дмитрия, за его отрешенным лицом, на котором так явно отпечаталось желание поскорее закончить работу.

— Как интересно, — пытаясь не потерять нить разговора, восторженно сказала Надежда. — И как часто приходится ездить?

— По-разному, — без энтузиазма отвечал Рогозин. — Например, в этом году планируется еще поездка в Штаты.

— В Америку?

— Да.

— А у Юлии дети туда уезжают, — Надя обрадовалась, что так легко получилось перевести разговор на нее.

— Да? У нее, кажется, дочь.

— Дочь замужем, муж — компьютерный гений, которому предлагают высокооплачиваемую работу. Кто от такого откажется? Юлия, конечно, в растерянности — нелегко отпускать единственного ребенка в такую даль. Одиночество просто наступает ей на пятки.

Рогозин не стал больше продолжать разговор на эту тему, хотя прекрасно понимал, что это его единственная возможность узнать что-либо о Щеголевой. Ни в выходные, ни вчера, ни сегодня он не набирал номер ее телефона, хотя успел выучить его назубок. В голове он прокручивал цифры, представляя, как после очередного гудка в трубке раздастся ее голос. От этого у Дмитрия учащался пульс, но невероятный страх не давал ему сделать этот шаг.

День, когда он проснулся и вспомнил о своем походе в бар, стал для него роковым. Рогозин ощутил к себе четкое отвращение и понял, что передаст его всем, с кем попытается общаться в ближайшие двадцать четыре часа. Он решил, что зашел слишком далеко. Такого с ним еще не было и первое что он решил сделать — найти журналистку и извиниться. Правда, очень скоро эта благородная затея покинула его. Он искал себе оправдания и решил, что девушка явно провоцировала его поведение. Он четко не помнил, как все началось, но ее перекошенное от бешенства лицо и летящий ей вслед бокал — отчетливо. Он даже усмехнулся, вспомнив, какую сумму оставил бармену за молчание о неприятном инциденте.

Дмитрий постепенно приводил себя в порядок, постоянно прислушиваясь к работе организма: никаких признаков простуды либо еще какого-то недомогания, которое стало бы причиной отказа от работы, не наблюдалось. Желание увильнуть от нее все еще было, но не такое сильное, как вчера. Теперь Дмитрию казалось, что только салон может помочь ему — он уйдет в рассказы клиентов, погрузится в их стенания по поводу отсутствия прически, своего стиля и бросится помогать искать стиль и приводить волосы в порядок. Немного болела голова, но Рогозин был уверен, что ароматная ванна и чашка зеленого чая помогут ему прийти в форму.

Еще час ушел на то, чтобы его отражение в зеркале представляло собой обычную картину: молодой, энергичный, с румянцем на щеках голубоглазый красавец с безукоризненно уложенными волосами. Белый объемный свитер и стильные джинсы фирмы «Wrangler», золотая цепочка с маленькой подковой — Рогозин смотрел и ловил себя на том, что прощает самому себе очередную дурную выходку. В конце концов, у него тоже могут быть критические дни. Почему обычным людям позволительно сбрасывать накал эмоций, а у него он должен зашкаливать, но удерживаться от посторонних глаз внутри самого себя?

Мысли о Щеголевой он отгонял, потому что выражение его лица мгновенно менялось и становилось трагически-нелепым. Он не может позволить себе так выглядеть. Его работа превыше всяких желаний лирики и романтики. Его ранимая психика не должна подвергаться такой нагрузке. Если он будет похож на раздавленного обстоятельствами обывателя — он потеряет всех, кто видит в нем пример для подражания, мечту. Он лишится огромной армии тех, кто боготворит его, наблюдая за каждым словом, жестом. Ни одна женщина не может претендовать на место рядом с ним, если для этого потребуются жертвы с его стороны. Да, она необыкновенная, эта Щеголева. Он видит в ней что-то родное. Он почти уверен, что она — единственная, с кем ему будет спокойно и легко. Но их разделяют не годы — их разделяет разное отношение к жизни. К тому же, она всегда помимо своей воли будет сравнивать его с тем, с кем провела долгих двадцать лет. Это будет происходить ежедневно, ежечасно. Даже если вслух произносить ничего не станет — прошлое не отпустит ее окончательно и бесповоротно. Дочь, внук — все это связало ее с той жизнью, связало прочно, навсегда. Поэтому ему будет отведена роль второстепенного персонажа. Ему уступят, разрешат понять, как он ошибался, желая этого романа. Он не имеет продолжения — это уже принципиально. И лучше оставить все как есть. Красивый букет, страстные слова, искры в ее глазах. Она наверняка не восприняла его серьезно. Приняла как приятную неожиданность его признание и забыла, оказавшись в заснеженных Альпах. Иначе она бы снова нашла способ оказаться рядом. Рядом, вот как Андреева.