в последние десять лет. Он был уверен, что излил ее остаток на детей и внуков, и теперь недоумевал, сердился на себя, чувствуя, что предстоящее свидание занимает его больше, чем он мог ожидать. Ирину Павловну он видел всего несколько раз, в сущности мельком, в памяти сохранилось даже не лицо, а впечатление свежести, энергии и, хитрить перед собой он не хотел, женской привлекательности.

Почему, однако, с назойливостью возвращается к нему мысль, что муж к ней мог вернуться? Разве это его касается? Поскорей бы развеялась эта досадная неопределенность, возникшая с той минуты, как услышал в телефоне ее голос. Хорошо бы, если б муж к ней действительно вернулся.

В таких размышлениях он сошел с троллейбуса на указанной ему остановке, обогнул угол кирпичного пятиэтажного дома незатейливой постройки 30-х годов и очутился в обширном дворе с клочками травы на притоптанном глинистом грунте. Отыскал пятый подъезд, поднялся по лестнице на третий этаж и позвонил. Ему тотчас открыли.

Из полутемной передней Ирина Павловна провела его мимо выглянувшей из кухни соседки в свою комнату. Здесь, на свету, снимая синий с белым горошком фартук, она с улыбкой вглядывалась в его лицо, а он смотрел в ее карие глаза, тоже улыбаясь и недоумевая, как это он минутой раньше силился и не мог вызвать в памяти ее облик, оказавшийся таким знакомым. На ней была белая блузка с отложным воротником.

Черты лица у Ирины Павловны были просты и правильны, губы мягко очерчены, щеки подернуты смугловатым румянцем; волосы, почти черные, с коричневатым оттенком, поддерживались на голове заколкой. В целом лицо давало больше материала живописцу, чем скульптору, особенно когда она улыбалась, а карие глаза смотрели открыто, как бы говоря: «Я такая, какой вы меня видите».

— Вы похудели, — заметила она, приглашая Пересветова сесть в мягкое кресло, за старинный мраморный столик с разноцветной инкрустацией, и садясь против него на широкую тахту.

— Постарел, хотите сказать?

— Ну, может быть, немножко. Да все равно вы моложе своих лет.

— А вы, по-моему, не постарели.

— Скажите, что было с вами в эти годы?

— Долго рассказывать. Вы же меня совсем почти не знаете. Лучше сначала расскажите о себе.

— Так ведь и мне долго рассказывать, вы меня уж совсем не знаете… Давайте лучше я вас сперва чаем напою.

Она быстро вышла. Пересветов огляделся вокруг. Комната была тесна для стоявших в ней тахты, кровати с высоким пружинным матрасом и подушками, стола, круглого мраморного столика, швейной зингеровской машины, громоздкого шкафа красного дерева, придвинутого вплотную к двери. Впечатление тесноты смягчал веселый яркий свет из широкого окна, выходившего на освещенный солнцем двор.

На шкафных дверцах выделялись великолепные разводы пламени в виде развернутого павлиньего хвоста. По стенам висели картины: одна из них, написанная маслом, изображала городское кладбище, заполненное народом в весенний троицын день; другая, акварель крупных размеров, светлокудрую крестьянскую девушку у изгороди; на третьей, пастельной, ранним зимним утром лошадка тащила за собой по убегающей в опушку леса дороге убогие крестьянские дровни. Константин смутно припомнил, что Ариша, по словам Уманской, из богатой семьи.

За чаем разговорились. Когда Ирина Павловна узнала, что он написал роман, это очень ее удивило. Отставив недопитую чашку, она слушала с широко раскрытыми глазами. Поговорили уже о чем-то другом, а она неожиданно вернулась к роману, рассудительно заметив:

— Его напечатают в двух случаях: если он так хорошо написан, что нельзя забраковать, или если вы заручитесь солидной поддержкой.

— Коли он плох, так я сам не захочу его издавать.

— Нет, вы слушайте, что я хочу сказать. Не знаю, как у писателей, а про кино я слышала, что там ставят картину, когда сценарист берет в соавторы режиссера. А то бракуют. Так говорят.

— Ну мало ли чего говорят. Для меня побочные ходы исключены, пусть судят по качеству.

— Вы мне дадите почитать?

— Пожалуйста, если хотите.

Ирина Павловна перехватила брошенный им взгляд на висевшие над тахтой фотографии.

— Это я с мужем, перед войной, и наш сын Максимка, ему здесь пять лет. Такой был чудесный мальчик! Вернется с прогулки, расщебечется, обязательно расскажет, что он на улице увидел, а за игрушки возьмется или за книжку, его в доме не слышно и не видно. И такой добрый, конфетку получит, обязательно бежит со мной поделиться. У него был двоюродный брат, хулиганистый мальчишка, и вот прибегает раз ко мне Максимка: «Мама! Димка дерется, а я ударить его не могу, ведь я старше!..» Он у меня после восьмилетки окончил строительный техникум, а сейчас проходит службу в армии. А это папа с мамой… Она этим летом что-то засиделась со своей племянницей на даче… Папа умер в Ленинграде. Максим вместе с ним там блокаду перенес. А муж не вернулся с фронта.

Аришина мама, женщина полная, с добрыми глазами и пышной прической, снялась в платье с буфами на рукавах и крупной брошью на груди. Отец выглядел молодцеватым мужчиной с лихо закрученными усами. На его груди белела манишка.

— А картины эти подлинники, — Ирина Павловна назвала имена известных русских живописцев. — Отец их собирал, до революции он был человек богатый. После него нам с мамой не одну картину продать пришлось, это уже остатки… Вон там, за шкафом, стоят еще несколько небольших полотен.

— Помнится, Лена говорила, что вы в Китае побывали?

— Да, летала к мужу через Среднюю Азию ненадолго, в тридцать восьмом году. Не полагалось этого, но знакомые летчики устроили разрешение. Одели меня в военную форму, принялась было там вести хозяйство в группе наших добровольцев, но японцы начали наступать, и китайское командование разбросало нашу группу по разным участкам фронта…

— Много, наверное, интересного повидали?

— Многое уже забылось. Из китайских слов прочнее всего врезалось в память тзиньбао — воздушная тревога. Поднимутся наши в воздух, и дрожишь, не знаешь, все ли вернутся.

— Бывало, что не возвращались?

— Конечно. При мне один замечательный парень, молодой советский офицер, погиб. Пошел на таран в воздушном бою на своем «чижике»-истребителе и рухнул вместе со сбитым японским бомбардировщиком на землю недалеко от нашего полевого аэродрома…

Технической или другой какой-либо специальности Ирина Павловна не имела, работала в прошлом машинисткой, а сейчас заведовала канцелярией в управлении спецмонтажа.

Пересветов на другой же день привез ей свою рукопись, а когда после этого позвонил, она сказала:

— Вы не так, как многие другие, пишете. Чувствуется, что все это с вами самим было.

— А это хорошо или плохо, что не так пишу?

— По-моему, хорошо. Выдумки бывают интересные у некоторых писателей, но они не