жизнь: действительно ли это наша, новая, правдиво ли она отражена у вас, умело ли вы ее обобщили.

— Николай Севастьянович, теоретически все так, но вот прочтите, что пишет второй рецензент. Он мои литературные данные оценивает далеко не столь лестно, как вы.

Пересветов извлек из портфеля копию рецензии критика.

— А, вот кто ваш второй рецензент, — заметил Николай Севастьянович, взглянув на подпись. — Ну-ка, что он написал…

Надев очки, он молча и внимательно прочел рецензию. Положил на стол вместе с очками и решительно сказал:

— Слушайте! На всякий чих не наздравствуешься. Эти литературные стиляги не признают искусства без выкрутасов. Им дела нет, что книга обязана учить жить, иначе ей грош цена. Они на одно ухо оглохли. Ваш Сережа должен остаться в советской литературе. Вам удалось опоэтизировать нашу с вами юность, поэтому я мелочами пренебрег, не в них суть, вы их исправите в работе с редактором… Но как они там, в издательстве, решили? Новые рецензии собирать?

Узнав, что рукопись читает Елена Сергеевна, он сказал:

— А, знаю, женщина толковая. Думаю, разберется. — Провожая гостя, Николай Севастьянович говорил ему. — Вам надо писать, обязательно надо! Самое трудное — создать образ положительного героя, вам это удается. Дорожите каждым положительным лицом… Впрочем, я вам не указ, у меня недостаток: отрицательные типы плохо получаются. А без них тоже нельзя в литературе, — мещанство, пороки мы должны каленым железом выжигать из нашей жизни, беспощадной сатирой! Мы бойцы за нового человека…

Уходя на станцию, Константин думал, что в произведениях этого автора ему запомнилась действительно галерея добрых, честных людей, а дурные выходят у него злодеями, в реальность которых не совсем веришь. Может быть, в хороших людях он пишет самого себя? Человек на редкость душевный, прозрачный, чистый. Антонина Григорьевна говорит, что в Союзе писателей его кто-то называл «писательской совестью». О таланте его есть разные мнения, одни его ценят, другие считают автором старомодным и сентиментальным. «Недостаток», сказал он о своем неумении писать дурных людей. Не перекрывается ли этот недостаток с лихвой достоинствами?

«Пишет роман о чужом горе… Все мы порядком очерствели в суровые годы, жестокости всякого рода приглушали в нас чувство сострадания, а ведь без него человек — не человек…»

Он сказал «надо писать»; в издательстве к Пересветову благожелательны, над ним так трогательно шефствуют в комиссии «молодых» и этот маститый писатель… Чего же ему сомневаться?

Однажды Константин застал у Ирины Павловны невысокую моложавую женщину с кокетливо взбитыми светло-желтыми кудряшками. Нос и щеки были у нее припудрены, губки подведены. Сама Ирина Павловна к косметике не прибегала.

— Моя единственная Лёлечка, — отрекомендовала она гостью. — Лучшая моя подруга детства.

— И товарка по несчастью, — добавила та, пожимая Костину руку. — Такая же горемычная вдова-солдатка. Только я уж совсем одинешенька, ни сына, ни мамочки.

— Садитесь, Константин Андреевич, — говорила хозяйка, — чайник вскипел, сейчас принесу… А ты чего вскочила со стула?

— Мне нужно идти, Ариша. Забежала на четверть часа, а торчу у тебя больше часа.

— Ну посиди хоть для приличия, неловко: ко мне пришли, и ты сразу уходишь?

— Помилуйте, — вмешался Константин, — может быть, я помешал?

— Что вы, что вы!.. Нет, право, мне пора.

— Вас, как я понял, дома никто не ждет?

Лелечка рассмеялась, переглянулась с Аришей.

— Это ничего не значит.

Ирина Павловна проводила ее до передней и вернулась. По ее словам, с Лелей они в одной школе учились, потом долго не виделись.

— Вот человек, от которого я никогда не видела ни корысти, ни зависти, а их так часто встречаешь у людей. Если бы не одна слабость, цены бы ей не было.

— Курит, что ли? — в комнате чувствовался запах сигареты.

— Это уж я не считаю, хотя сама табачного дыма не выношу. Нынче женщины многие курят.

— Так что же у нее за слабость?

— К вашему брату, мужчинам. — Ирина Павловна усмехнулась. — Вы думаете, почему она ушла? Чтобы нас с вами наедине оставить.

— Да?..

— Когда мы несколько лет тому назад свиделись и она узнала, что я живу без мужа, она обозвала меня дурочкой. Стала приводить мне одного за другим женихов, знакомила. Мне они не нравились, а она твердила: «Лови галку, лови ворону, поймаешь ясного сокола». Меня такой рецепт не устраивал.

— Что же она себе сокола не залучила?

— Вы думаете, легко немолодой женщине замуж выйти? По любви на молоденьких женятся; вдовцы выгод от нового брака ищут: московскую прописку, жену — заведующую продмагом или хотя бы продавщицу.

— Разве не бывает вторых браков по любви?

— Бывают, наверно, только не судите по старому времени. Люди меркантильнее стали.

— Люди всегда бывали всякие. Старого времени вы не знаете. Сколько вам лет было в семнадцатом году?

— Шесть лет. Да я не про царское время говорю, про первые советские годы. Сама я коммунисткой не была, муж был коммунист. Материально мы жили плохо, только нас это не очень удручало. Теперь другое дело, рай в шалаше никого не соблазнит. А у Лелечки комната всего девять метров, работает экономисткой в строительной организации, побочных доходов никаких, так что невеста не из завидных. Успехом у мужчин пользуется, да жениться не хотят. Обходятся «амбулаторным способом», как один из поклонников ее мне цинично признался. Я его отругала тогда…

— Хм…

— А человек она хороший, добрый, жаль мне ее.

Константин был не мальчик и понял, что Ирина Павловна задела в нем подавленные, на годы замурованные в глубине души неуправляемые желания и чувства. Должен ли он им противиться? Во имя чего? Только во имя раз принятого решения, о котором он ей опрометчиво заявил? Не оказалась ли она мудрее, ответив: «Как знать, что будет?»

Нечто подобное творилось в эти дни и с Ириной. Сначала она говорила себе: «Он меня не раздражает». Оглянувшись однажды на несколько недель, истекших с ее звонка Пересветову, удивилась: они встречаются почти через день. Впервые после потери мужа она дружит с мужчиной, чувствуя к нему нарастающую близость. Совет Уманской предстал ей в новом свете. Елена желала ей добра.

Но ведь он решил не жениться… Ну и пусть. В самом деле, разве дело в формальностях? Разве можно (да и нужно ли?) предугадывать наперед решительно все, что может случиться? Почему нельзя без всяких условий и расчетов отдаться влечению, созревающему в измученном долгим одиночеством сердце?..

Оба они поняли почти одновременно, что их одиночество близится к концу. Ни ему, ни ей не захотелось противиться тому, что рано или поздно могло произойти между ними.

— Вы меня еще не знаете, — говорила Ариша Константину полушутя. —