– Да без проблем...

Кэтрин, угрюмая и неприветливая (уж было с чего!), покосилась на водруженную перед ней на стол увесистую стопку книг.

– Господин надзиратель, – не глядя на меня, она, казалось, разговаривает с «Тайной Вечерей», – сегодня прохладно. Как можно скорее распорядитесь включить генератор. Без электричества обогреватели не работают, а мне еще хотелось бы искупать ребят и постирать их одежду...

Три пары детских глазенок не отрываясь смотрели на меня из-под укутавшего всех их вместе теплого одеяла.

– Да, конечно, – я почувствовал себя неловко от такого пристального внимания. – Немедленно устрою. Можешь взять для стирки и купания вон тот... вон то корыто.

Пустой бак, используемый когда-то Виссарионом для одной из мучительнейших пыток – пытки водой – был реквизирован рыжеволосой на нужды ее детского сада. Пока я снаружи запускал генератор, она закатала рукава и принялась наполнять водой громоздкую посудину. Вернувшись в помещение, я поймал себя на мысли, что в какой-то степени любуюсь, как Кэтрин занимается своими делами: морщит носик от попадающих ей на лицо брызг, вытирает их полотенцем и, сосредоточенно прикусив нижнюю губку, неуклюже набирает следующий ковш. Что ни говори, а роль няньки, хоть и не совсем подходила к ее элегантному облику, но была куда предпочтительней, чем роль гостьи Комнаты Правды Аврелия.

Я сел за стол и, перелистав страницы первой попавшейся книги, поинтересовался:

– Ты умеешь читать?

– Еще спрашиваете! – обиженно фыркнула она, не прекращая переливать воду. – Я училась в Медицинской Академии!

– Наверное, не очень успешно, раз очутилась в таком окружении, – хотел продолжить я едва начатую беседу, но, как оказалось, неудачно.

– Не лезь ко мне в душу, понял... господин надзиратель! – вспыхнула она в своей обычной манере и, отложив ковш, гневно булькнула кипятильником по воде.

– Да я вообще-то и не думал, – я отложил книгу и поднялся, намереваясь покинуть их милую компанию. – Вот, почитаешь детям кое-что, когда освободишься. Потребуется какая-либо помощь, кликнешь Тадеуша. Он снаружи...

Кэтрин догнала меня уже у двери трейлера.

– Господин надзиратель, погодите! – Она обернулась на детей, после чего вполголоса спросила: – Как там Жан-Пьер?

– Да как он может быть, – ответил я. – Готов без промедления под всем подписаться, но ты же понимаешь – пока Аврелий не превратит его в забитую овцу, дела его будут не ахти, – до меня вдруг дошло, что я как-то чересчур уж разоткровенничался, а потому пришлось поспешно закругляться. – Держится. За ним приглядывает дьякон-медик, так что...

Я не стал договаривать «умереть ему не дадут», а просто вышел под дождь, прикрыв за собой дверь.

Церемония Прощания состоялась ближе к вечеру. Тела одиннадцати погибших уложили на сооруженный специально для этого деревянный помост и кремировали, как и предписывают Устав и законы Братства. Перед кремированием Бернард произнес приличествующую случаю речь и самолично поднес факел к сырым, а потому обильно пропитанным бензином дровам. Огонь отражался от мокрых из-за непрекращающегося дождя лиц построенных в каре Охотников и уносил к небесам вместе с дымом души павших смертью храбрых братьев. Никто из магистров, с головой поглощенных своей неотложной работой, проститься с подчиненными бойцами так и не вышел...

Михаил уже взбирался в трейлер Проклятого, намереваясь сменить сидящего там с обеда Вацлава, когда я окликнул его на пороге:

– Не спеши. Иди-ка отдохни до утра. Буду писать отчет об операции, объяснительную о гибели Виссариона да еще надо подготовить три извещения о смерти, – я потряс у него перед носом толстой кипой форменных бланков. – Днем-то, видишь, не до этого.

– Как скажете, ваша взводная милость! – Довольный Михаил развернулся и побежал обыгрывать в запрещенные лишь на бумаге Устава карты своих соседей по новой казарме – те, плохо зная моего заместителя, еще не догадывались, с каким шулером имеют дело.

Эркюль и Лаврентий – послеобеденные клиенты Аврелия – лежали на своих нарах и тихо постанывали в полузабытье. В фургоне витал резкий запах мочи – очевидно, не все стоически реагировали на причиняемые Троном страдания. Джером заканчивал уборку, протирая сухой тряпкой только что вымытый пол. В кабинете Виссариона, ставшего со вчерашнего дня и моим тоже, его уже заждалась боевая подруга – недопитая бочка кагора. Забросив тряпки, ведро и швабру в стенную нишу, он устало взглянул на меня и заковылял прочь от осточертевшей ему за день Комнаты Правды.

Жан-Пьер, немного оклемавшись от утренней экзекуции, сидел на нарах возле стены, поджав колени под небритый подбородок. Лицо этого тщедушного человека при свете тусклой лампочки отливало нездоровой восковой бледностью, а глаза не моргая смотрели прямо перед собой.

– Вы в порядке? – проверил я на всякий случай его самочувствие.

– Ну если считать порядком то, что еще не умер, тогда – да, – не произведя ни единого телодвижения, отозвался он одними губами.

«Ну и ладно, раз огрызаешься», – подумал я и, обложившись документами, взялся за жутко нелюбимую мной нудную бумажную работу. И, скрипя чернильным пером, даже не подозревал, что через несколько минут произойдет тот самый момент, который и переломит всю мою дальнейшую жизнь...

«Любопытство сгубило кошку» – гласит одна из присказок брата Михаила. Нечто подобное случилось и со мной. То, что толкало меня читать между строк Святого Писания; то, что заставляло прятать в обшивке семинарских стен крамольные труды Паоло Бертуччи; то, что еще до сих пор тратило часть моих денег на мало-мальски достоверную историческую литературу, теперь нанесло свой решающий и коварный удар в спину. Да, командира Одиннадцатого отряда, как и ту пресловутую кошку, сгубило чисто человеческое любопытство! Проигнорируй я тогда затеявшего со мной беседу Проклятого Иуду, заставь его заткнуться своим правом тюремщика, пошли, наконец, мерзкого еретика к чертовой матери, и жить-поживать мне в старости (если бы дожил, конечно) где-нибудь под Ватиканом, наслаждаясь законной отставкой. Но я не сделал всего этого. А коли так, то к чему теперь жалеть? Что было, то было, а чего не было, то и Дьявол его побери!

Иуда что-то проговорил себе под нос. Я, не разобрав, оторвался от писанины и переспросил:

– Вы что-то хотели, Жан-Пьер?

– Я говорю: так, наверное, всегда бывает – как ни готовься к встрече с болью, как ни крепись, а она все равно оказывается сильнее, чем ожидаешь...

И он со стоном вздохнул.

Я не нашелся, что ответить, и вернулся к отчету.

– Извините, господин надзиратель, я вас вчера правильно расслышал? – Проклятый, кряхтя, придвинулся по нарам в моем направлении настолько, что если бы захотел, то мог бы легко дотянуться через клетку до края моего стола. – Вас зовут Эрик Хенриксон? Тот самый Эрик Хенриксон?

Я опять оторвался от бумаг: