За всем этим стоял Кутепов. Он появлялся всюду. При его виде все подтягивались и ощущали, что есть сила, способная помочь, поддержать, покарать или защитить.

Части корпуса переставали быть разрозненными и постепенно сплачивались в своеобразный Белый орден. Были введены дуэли между офицерами, принят Дуэльный кодекс: для защиты оскорбленной чести.

"Не следует забывать основной идеи рыцарского поединка: "Божий суд", а не заведомое превосходство одного из противников", — гласил Дуэльный кодекс. Поэтому, чтобы сгладить разницу в стрелковом мастерстве, у дуэльных револьверов сбивались мушки, а при поединке на шашках дуэль прерывалась после первой крови, "ибо дальнейший бой ставит нераненого настолько в неравные условия, что продолжать бой было бы для рыцаря постановлением себя в неудобное положение как джентльмена".

Кутепов запретил даже употребление бранных слов, на которые так богат русский язык. Может быть, этот запрет и разрешение дуэлей были чем-то романтическим и свидетельствовали о непонимании реальности? Просто реальностей было несколько. Самая главная, объединяющая большинство, была такова, что кутеповское управление ей не противоречило.

Эта тяга к очищению, обновлению была настолько очевидна, что бросалась в глаза.

"Никогда я так сильно не ощущал, как в этом лагере, — говорил Шульгин, — что не единым хлебом жив человек. В первый раз в жизни я почувствовал, что мы, писатели, — "предмет первой необходимости". Люди просто умоляют дать им газет, книг. Книг — каких угодно, но больше всего хотели бы классиков: иметь в руках томик Пушкина или Лермонтова было бы счастьем для них. Трогательно смотреть на эту вдруг вспыхнувшую в людях жажду культуры, страстное желание не опуститься до животной жизни. Характерно также то, что произошло необычайное обострение национального чувства. Казалось бы, что после всего пережитого люди должны были бы чувствовать себя униженными и угнетенными. Это и есть, но только в политическом отношении. Но никогда еще, быть может, за всю свою историю, русские не гордились своей культурой. Наоборот, мы всегда предпочитали все иностранное. Теперь же, в этих условиях жизни, любовь к своему вспыхнула с необычайной силой: люди требуют с необычайной искренностью, почти с мучением русской книги, русской музыки, русского Бога…

В лагере нет никаких иных властей, кроме русского командования, и вообще нет ни одного иностранца; де факто лагерь экстерриториален.

В заключение не могу не отметить прекрасных отношений между галлиполийской армией и местными турками. Оказывается, что можно воевать веками и искренне полюбить друг друга в течение месяцев. Мне кажется, что русские никогда не должны забывать той деликатной ласковости, которую проявили к ним турки в самую тяжелую минуту исторической жизни обоих народов".

Казалось бы, причем здесь турки? Но именно прежде всего от них, тоже испытывающих горечь поражения, беженцы ощутили поддержку. Старые турчанки приходили в галлиполийские общежития, устроенные в развалинах, молча рылись в кухонной утвари обитателей, вызывая их удивление, потом уходили и возвращались, кто с горшком, кто со сковородкой. В Константинополе при переходе по мосту через Золотой Рог со всех брали плату в два пиастра, а русских пропускали бесплатно, сочувствуя им и угадывая их среди идущих. Таких примеров было много, словно турецкая горечь протягивала руку русской.

Белый орден бесспорно существовал и выражался в сильной, почти религиозной тяге к абсолютному идеалу. Когда они молились в палаточных церквах, пели хором, штудировали науки, занимались спортом, — они отвергали серую действительность и жили духом. Они обыгрывали на футбольном поле англичан в Сан-Стефано со счетом 2: 0, причем соперники не выдержали морально и покинули поле за двадцать минут до конца матча. Они боготворили Плевицкую, которая приехала в лагерь и стала женой генерала Скоблина, командира корниловцев, боготворили за то, что она была в их глазах частицей России. Они поняли о себе что-то поразительно важное, поняли свою особенность.

Шульгин так писал в "Зарницах": "Если мы белые по существу, рано или поздно Россия — наша… Если мы только "крашенные", — то хотя бы мы взяли Кремль, нам его не удержать: облезлых, грязно-серых нас выгонят оттуда через короткое время.

Будущее русское государство не может существовать без настоящей армии. Настоящая же армия во всех странах мира базируется на известной минимальной нравственности. Нельзя носить кокарду и быть хулиганом. Нельзя… Ибо неминуемо армия превратится в бандитов, а на бандитах власть удержаться не может.

Если путем временной потери всей русской территории мы купили это "сознание", то продешевили мы или нет, — об этом еще судьба не сказала своего последнего слова. Потому что в тех мыслях и чувствах, которые мы сейчас переживаем, в той психологии, которая сейчас в нас зреет, будущность России…

С этой точки зрения и надо смотреть на 1920 год".

Ошибался ли Шульгин или через семьдесят четыре года после начала русской Смуты история подтвердила его правоту? В Галлиполи он не ошибался.

Рядом с Константинополем, где русские беженцы быстро опускались на дно, Галлиполи возвышался как скала.

В Галлиполи была армия, она позволяла сохранить надежду, что русские не затеряются, не будут унижены и оскорблены. Впервые в истории люди, лишенные отечества, начали строить его вне своей страны, сохранив себя как национальное целое.

18 декабря, месяц спустя после исхода, в лагерь прибыл Врангель и французский адмирал де Бон. Перед ними были уже не растерянные беженцы, а настоящие войска. Врангель твердо заявил: "Армия остается!" Де Бон, показывая на клумбу с двуглавым орлом, выложенным ракушками и цветными камнями, предсказал: "Он взлетит".

Было ли это простой любезностью? Скорее всего. Французы не хотели сохранять русскую армию, не хотели, впрочем, и ее мгновенной ликвидации, чтобы не иметь дела с вооруженными толпами, а стремились постепенно распылить ее по миру. А русские идеалисты желали воссоздать на чужбине что-то свое.

Первое столкновение произошло вскоре после перебазирования в Галлиполи: сенегальский патруль арестовал двух русских офицеров за то, что они шли по базару и громко пели. При аресте офицеры сопротивлялись, их избили прикладами до крови. Начальник штаба русского корпуса генерал Штейфон, как только узнал об этом, тотчас был у французского коменданта и потребовал освободить офицеров. Майор Вейлер отказал и вызвал караул, подкрепляя свой отказ. Тогда Штейфон вызвал две роты юнкеров Константиновского военного училища и двинул их на комендатуру. Сенегальцы разбежались, бросив два пулемета. Воевать всерьез им было страшно. Юнкера освободили товарищей из заточения, и с тех пор французы перестали высылать свои патрули в город.

Юнкера, когда проходили строем мимо французской комендатуры, весело пели песню на стихи поручика Михаила Лермонтова:

Им жизненно важно было остаться русскими. Только русскими, чтобы выжить.