— Браул, тебе не ка… словом, ты лезешь не в свое дело!..

Гермиону целиком поглотил содержательный разговор с Тристаном. Маленький паршивец не сдавался и приводил аргументы один дурнее другого, пытаясь отстоять свое право творить бесчинства везде, где ему вздумается.

— Но я-то тебе не Браул, — твердила волшебница в ответ, — я не буду смотреть на твои выкрутасы сквозь пальцы!

И тому подобное.

Леопольд тем временем мялся, заливаясь краской, но я взирал на это с приподнятой бровью и в пол-оборота.

— Нет, это мое дело. Раз я взялся помогать тебе, то изволь… И потом, что это вообще такое?.. Жаль, у меня нет под рукой кочерги…

— Ты! — Леопольд отпрыгнул. Хотя кочергу я позабыл дома, но волшебная палочка была в кармане. — Ты! Ты… Тебя надо запереть в комнате с толстыми стенами, чтобы не гонялся за порядочными людьми!

Я гомерически расхохотался.

— Порядочными! И это говорит соблазнитель чужих служанок!..

— Что ты понимаешь? — подскочил Леопольд.

— Между прочим, мы здесь исключительно из-за тебя… я могу повернуться и уйти… Хочешь? Ну? И тогда твой дед так приклеит тебя к Фероции Зипп, что отлепить тебя от нее не сможет никакая сила! Хочешь?

— Это шантаж! — Лицо чародея потемнело.

— Знаешь… — сказал я. — Если тебе не нужна Ирма, это… в общем, я сам женюсь на ней. Думаю, ее папаша не будет против!

Леопольд закашлялся, я подошел и похлопал его по спине. Теперь знаю, зачем я так сказал: чтобы возбудить в душе этой дубины стоеросовой праведный гнев и заставить думать, что Ирма вот-вот уплывет от него в дальние края.

— Отстань, — проворчал Леопольд, глядя на меня исподлобья, — Я понял, что ты за тип! Ты этого и добивался — положил глаз на Ирму, а сам подсунул мне Селину!

Теперь уже пошатнулся и закашлялся я. Волна возмущения чуть не сбила меня с ног, и слова застряли в горле. Если бы Леопольд сейчас со всего маху заехал мне апперкотом по корпусу — не предупредив, что мы уже начали боксерский поединок, — результат был бы аналогичным.

Ну злодей, ну паразит! Вывернулся и обратил мою же логику против меня! Да как он…

— Чем вы тут занимаетесь, мальчики? — спросила Гермиона, выныривая из пасторального пейзажа. — Ой, Браул, по-моему, ты перегрелся. У тебя нет солнечного удара?

— Безусловно, у него удар, — ощерился за ее спиной Леопольд. — Только вот солнечный ли?

Я сипло дышал, в горле и висках стучало, точно в них кто-то гвозди забивал. Драма заключалась в том, что я не мог ответить ему той же монетой. Не при Гермионе, о нет!.. Трепать имя достойной девицы в присутствии ее подруги — благодарю покорно!..

И, зная это, Леопольд с удовольствием врезал мне под дых еще раз:

— Мне его разговоры об Ирме совершенно не нравятся!

— Об Ирме? — спросила волшебница. — Та-ак? И что? — Ее глаза сузились в щелки.

— Ничего…

— Он влюбился, — сказал Леопольд.

— Что???

Ну, знаете, это уже не обработка корпуса, а прямой в челюсть.

— Ничего, — повторил я хриплым голосом. Когда человека несправедливо обвиняют, он всегда теряет голос. Замечали? — Гермиона, обстоятельства складываются так, что сейчас я не могу объяснить тебе всего. Давай подождем, пока Вольфрам будет повержен, тогда и поболтаем за чашечкой кофе.

Гермиона посмотрела на меня и на Леопольда и покачала головой. Вылитая мамаша, сокрушенная в неравной борьбе со своими отбившимися от рук отпрысками.

— Хорошо. Отложим. Но запомните, вы мне не нравитесь. Оба. Что вы затеяли, не знаю, но, поверьте, лучше бы вам во всем сознаться. Это облегчит вашу участь!..

Нас одарили максимально суровым взглядом, от которого у вашего покорного слуги похолодели нижние конечности. И это несмотря на возрастающую жару. Леопольд тоже не выглядел жизнерадостным. Правда ведь все равно откроется, и я в любом случае отомщу ему за коварство — и он знал об этом. Теперь темные мысли будут угнетать бывшего фокстерьера на всю катушку — это для меня единственное утешение.

Вот так между нами, друзьями детства, пробежала черная кошка. Да, похоже, не одна, а целый выводок, включая дальних родственников.

Гермиона еще дулась, сбитая с толку нашими эскападами, когда взбунтовался Тристан Профитроль. Мальчишка взвыл, точно его ужалила оса, и подпрыгнул на месте, обрушив на нас бурю негодования. Высказав (в рамках приличий) все, что он думает о неповоротливых взрослых увальнях, юный герцог принялся умолять нас пойти вперед. Или в сторону, неважно. Но пойти, а не торчать на месте. Враг, по его словам, дремать вовсе не собирался, и ему наплевать, кто самая лучшая девушка в королевстве, а кто нет.

— Он прав! — резюмировала Гермиона. — Устами младенца глаголет истина! Шагом марш!

Мы с Леопольдом посмотрели на «младенца» глазами голодных анаконд, но не стали возражать. Гермиона построила нас колонной и выпустила в траву фарфоровую собачку. Арни встряхнулся, тявкнул фарфоровым голоском и поскакал на северо-запад. Наступил его звездный час. Песик наслаждался природой, свободой и всем прочим и, что немаловажно, всеми силами стремился быть полезным.

Мы двигались следом, выстроившись в следующем порядке.

За Арни вприпрыжку бежал Тристан, вопя во все горло и размахивая пучком сорняков.

Следом шла Гермиона с книгой Слядена Исирода под мышкой.

За ней на плохо гнущихся ногах — Леопольд Лафет Третий, несущий саквояж, набитый всякой чародейской дребеденью, большая часть которой нам, уверен, не пригодится.

И замыкал шествие Браул Невергор — уже на совершенно не гнущихся конечностях и с кислым выражением на бледном и потном лице.

У меня был свой саквояж, в который Гермиона умудрилась затолкать половину оборудования моей лаборатории — то, что не успело сломаться во время устроенного Тристаном погрома.

С каждым шагом саквояж становился тяжелее. Я подумал, что использовать его можно, пожалуй, только одним способом: огреть какое-нибудь чудовище по голове и навсегда отбить у него охоту радоваться жизни. Что ж, когда мы повстречаем драконов, я попробую.

Мы прошли луг, спустились в низину, потом выползли из нее, следуя на радостно-писклявый лай фарфорового проводника. Поминутно Арни останавливался и оборачивался, не понимая, почему мы так медленно движемся, но мы не могли идти быстрее. Лично я демонстрировал тенденцию к обратному. Работать негнущимися ногами, да еще с таким грузом, нелегко, и я попросил сделать привал.

Длился он минут пятнадцать. Я лежал на траве, как в далеком детстве, и рассматривал облака, в то время как остальная экспедиция фыркала и нервно вздыхала, расхаживая вокруг меня и поминутно спрашивая, долго ли я намерен прохлаждаться.

Я не мог ответить определенно, ибо чувствовал, что, хотя и выспался перед походом, усталость не покинула мой организм. И потом, я так долго жил жизнью оранжерейного растения, что мои мускулы, естественно, потеряли всякую эластичность. Им бы вспомнить юные годы, проведенные в галопирующем ритме, но они отказывались, смирившись с мыслью, что все лучшее в их жизни позади.