Следующее, что Эсдар запомнила, – она, совсем голая, висит, прикованная тяжёлой цепью к стене пещеры. Обнажённая же Инана лежит на полу, а тот человек… Инана кричала и пыталась вырваться, но он только смеялся и продолжал мучить её. И Эсдар вопила – от ужаса, отчаяния и боли в вывернутых суставах.

Сколько продолжалась пытка, неизвестно, Эсдар потеряла сознание. А когда очнулась – Инана уже не стонала и не вырывалась, только дышала мелко и часто. И тогда Дикий Охотник опустился на четвереньки, склонился над ней и… перегрыз горло. Он лакал кровь и смеялся. Мазал кровью живот, грудь, лицо Эсдар и снова смеялся. И ещё что-то говорил, но Эсдар не запомнила слов. Единственное, что врезалось в память, – кровь Инаны была солёная и тёплая.

Дикий Охотник ушёл, а Эсдар осталась висеть, вся алая от крови. Инана лежала у её ног, такая же алая. И неподвижная.

Их нашли два дня спустя, когда от тела Инаны пошёл тяжёлый, смрадный запах. Один из спасателей, Хёд – тогда молодой парень – оправдывался, объясняя психоаналитику интерната, что система жизнеобеспечения не усмотрела в действиях Дикого Охотника угрозы, потому никто и предположить не мог, что с девочками случилась беда. А спасателей мало, сообщение воспитателей об исчезновении детей не получило статуса ЧП. Мало ли куда могли отправиться подростки! Подобные сообщения фиксируются чуть ли не ежедневно. И психоаналитик согласился в конце концов, что трагическое происшествие – несчастный случай, от которого никто не застрахован.

Об Инане в интернате постарались скорее забыть, будто её и не существовало никогда – зачем пестовать отрицательные эмоции? А вот об Эсдар взялись дружно заботиться – и психоаналитик, и воспитатели, и родители, прежде навещавшие её от силы раз в полгода. Ещё бы, она ведь получила тяжкую душевную травму! Но никто так и не понял, что за два дня, проведённые в пещере, Эсдар стала взрослой. По-настоящему взрослой. Она поняла, что этот мир вовсе не такой, каким предпочитают его видеть остальные люди. Он вовсе не заботливый и не добрый, не внимательный и не отзывчивый. Он равнодушный. И если ты хочешь ощущать себя в безопасности, то должна сама побеспокоиться об этом.

Эсдар научилась заботиться и о себе, и о других людях. Должен же кто-то опекать их, этих выросших, но не повзрослевших детей? А они все были детьми: и те, чей ипо сиял холодной бирюзой, и те, у кого он был тускло-оранжевым, как угли в костре. У настоящих взрослых не бывает цветовых индексов, они не играют в эти игры, они вне системы. Когда ипо Эсдар стал молочно-белым, к ней пришёл Хёд. И предложил стать спасателем.

Она согласилась. Если ты спасатель, то имеешь доступ к таким ресурсам, о которых другие и не подозревают. К информации, действительно важной, накапливаемой рецепторами Мегаполиса, а не той, что сочиняют на гипно-каналах. К аварийным транспорт-кабинам, за минуты «вырастающим» в любой точке города. И к оружию. К настоящему, способному на молекулы разнести хоть целую планету, а не к «пукалкам» охотников или геймеров. Да и собственное тело ты можешь усовершенствовать, превратить в оружие. Стать сильнее, быстрее, крепче, выносливее. Пожалуй, нынешняя Эсдар могла бы голыми руками разорвать цепи, а Дикого Охотника нокаутировать одним мизинцем. Да, она понимала, что вся эта мощь не поможет изменить прошлое. Но была твёрдо уверена – рано или поздно кому-то придётся ответить за кровь Инаны. Отговорки о «несчастном случае» её не устраивали.

Сразу за мостиком начинался лес. Светлый, зелёный, весь пронизанный солнцем, напитанный ароматом молодой листвы и цветов. Мавин любил гулять здесь – вдвоём с Леном, разумеется. Они изучили этот лес вдоль и поперёк, разведали самые потаённые его уголки. И овраг, тот, что тянется за деревьями, они знали. И широченный луг, где трава поднимается выше пояса, и порхают огромные, раскрашенные во все цвета радуги, бабочки. Иногда они ходили и в дальний лес – тот, что тянется от луга до самых взгорий – но редко. Далеко, полдня нужно на дорогу туда и обратно. Да и нет там ничего такого, чего бы не было в ближнем. На взгорья Мавин и Лен не совались никогда. Там – чужая территория. Владения колонии заканчивались на границе дальнего леса.

Колония «живых», как они сами себя называли, или «природников», как презрительно именовали их горожане, насчитывала пятьсот двадцать шесть человек, мужчин и женщин примерно поровну. А вот детей в колонии не водилось. Прáва вынашивать, рожать и воспитывать потомство, как это делают все живые существа, как делали и люди в Счастливые Эпохи, они пока не отстояли. На третьем-четвёртом месяце после зачатия женщины обязаны были отдавать детей – сначала в инкубаторий, затем в интернат. Горожанки обычно поступали так же, но ведь по своей воле! Живых к этому принуждали, «заботились»…

Зато сколько других прав они уже сумели получить! Право не носить эти глупые одежды, позволить телу беспрепятственно сливаться с природой. Право не питаться синтетической пищей, а выращивать настоящие, живые овощи на огородах, собирать ягоды в лесу и злаки на лугах. Право не жить в напичканных роботами, квазиразумных домах, а строить хижины из ветвей и листьев. Право не пользоваться флаерами, скутерами, самодвижущимися тротуарами, тем более – лифтами, а ходить ногами. И главное право – не видеть над головами разноцветных нимбов ипо, самой отвратительной выдумки горожан. Среди живых нет популярных и неизвестных, знаменитых и отверженных. Они все равны, они – люди!

Мавин надеялся, что когда-нибудь и вопрос с детьми будет улажен. Он очень любил детей. С каким удовольствием он бы играл с ними, учил, воспитывал. Он не прочь был бы их даже выносить в своём чреве – Мавин жалел, что не родился девочкой. Живи он в городе, изменить пол труда бы не составило. Хоть гермафродитом себя сделай! Но это было бы насилием над природой, над естеством. Раз уж родился мальчиком, значит, так тому и быть. А детей можно получить и по-другому: когда их наконец разрешат, он уговорит Лена взять в семью одну из женщин колонии. Женщина забеременеет, родит, и они станут жить все вместе, одной большой счастливой семьёй.

Мавин улыбнулся таким мыслям и окликнул идущего впереди друга:

– Лен!

Тот обернулся, посмотрел вопросительно.

– Я тебя люблю!

Лен улыбнулся в ответ. Заговорщицки подмигнул, поставил свою корзинку посреди тропинки. И у Мавина корзинку отобрал, поставил рядом. По-прежнему ни слова не говоря, взял его за руку, потянул.

– Куда ты? – удивился Мавин.

Лен не отвечал и вёл за собой. Прочь от тропинки, прямо сквозь заросли густой мягкой травы с ажурными, будто кружева, листьями. Затем вокруг высоких кустов звездоцвета, – это название придумал Мавин, потому что не знал, как растение называется, но оно и впрямь всё было усеяно розовыми, похожими на звёздочки цветами. Они шли в глубь леса…

А потом Мавин понял, куда они идут – к уютной маленькой полянке, где стояло высокое дерево с толстым, прямым стволом. Кора на стволе была гладенькая, упругая и пахла чем-то вкусным.

– Повернись, – шепнул Лен.

Мавин прижался лицом к стволу дерева, закрыл глаза – зрение сейчас было излишне. Он весь превратился в слух и осязание. Ощущал прикосновение пальцев Лена, его дыхание на своём затылке. И сердце сладостно стучало в груди от предвкушения…