Таким образом, закон устанавливал дискриминационные барьеры не только для тех групп верующих, которые захотели бы в будущем получить государственную регистрацию, но и для религиозных организаций, которые на момент принятия закона уже были зарегистрированы. Перед такими объединениями стоял выбор: 1) не проходить регистрацию и свести взаимодействие с органами государственной власти к минимуму[646]; 2) создать «религиозную группу» и по прошествии 15 лет попытаться зарегистрировать ее в качестве юридического лица[647]; 3) войти в состав уже существующей (зарегистрированной) централизованной религиозной организации (в последнем случае предусмотрена автоматическая регистрация).

Кроме того, в принятом законе сохранились и другие «недемократические положения». К их числу, по мнению М. И. Одинцова, относятся: нарушение принципа равенства человека и гражданина, независимо от отношения к религии и правового равенства религиозных объединений; подмена интересов верующего человека и гражданина интересами конфессиональной корпорации; сведение «свободы совести» к «свободе вероисповедания» и тем самым игнорирование прав и интересов человека и гражданина, имеющего нерелигиозные мировоззренческие убеждения, и др.[648] Фактически закон делил религиозные объединения на те, которым оказываются преференции, и остальные, судьба которых во многом предоставлена на усмотрение органов исполнительной власти. Так, например, от учредителей при регистрации могли быть запрошены сведения вероучительного характера.

Я не случайно подробно остановился на вопросах, сопутствовавших подготовке и принятию федерального закона «О свободе совести и о религиозных объединениях». Как видно из приведенных мною данных, колоссальное давление на законодательную и исполнительную власти оказывали представители религиозных организаций – и прежде всего Московского патриархата.

Когда президент наложил вето на закон в июле 1997 г., Андрей Кураев, известный православный публицист, в 1990–1993 гг. служивший референтом патриарха Алексия II, в буквальном смысле обвинил Ельцина в измене Родине в угоду интересам США[649]. Кураев представил дискуссию о содержании закона следующим образом:

…стало понятно: спор зашел не о правах сект, а о праве России не быть колонией. Церковь, конечно, выступает за самодержавную Россию. Самодержавную не в смысле «монархическую», а в смысле самоуправляющуюся (слово самодержавие – калька с греческого слова автократия – вообще никогда не означало ничего другого). Этим летом самодержавные орлы вернулись на башни Исторического музея на Красной площади. Но над Кремлем и президентским дворцом еще царят звезды. Я бы хотел, чтобы в Кремле жил самодержец, а не наместник[650].

Кураев не только озвучил распространенную в Московском патриархате точку зрения на новый закон «О свободе совести и о религиозных объединениях», но и выразил отношение к вопросу о верховной власти: неважно, как называется правитель России, но он должен быть самодержцем, то есть править, не оглядываясь на общественное мнение, а лишь учитывая позицию РПЦ. В брошюре «Православие и право», основанной на его статьях в газете «Труд», Кураев рассматривает различные модели отношений между государством и «господствующей религией» (то есть православным христианством по версии РПЦ).

1. Государство наказывает за отречение от господствующей религии [такая модель существовала в Московской Руси и Российской империи до 1905 г. – Р. Б.].

2. Государство поощряет переход в господствующую религию.

3. Государство контролирует церковную жизнь, и прежде всего, вероучение.

4. Государство контролирует основные моменты церковной жизни (например, назначение епископов).

5. Государство помогает господствующей религии, одновременно ограничивая права религиозных меньшинств.

6. Государство не помогает господствующей религии, но ограничивает права религиозных меньшинств.

7. Государство помогает господствующей религии, не ограничивая активности религиозных меньшинств[651].

Далее Кураев поясняет официальную позицию РПЦ: «Мы резко отвергали первые четыре варианта и предлагали седьмой; Дума избрала шестой»[652]. В реальности на российском религиозном рынке установилась модель, сочетающая шестой и седьмой варианты: государство помогает господствующей религии, но вместе с тем ограничивает права религиозных меньшинств. Более того, дискриминационные меры принимаются в отношении не только НРД и протестантских церквей, но и религиозных объединений, представляющих так называемые традиционные религии (например, другие православные церкви)[653].

Иными словами, на стадии обсуждения законопроекта «О свободе совести и о религиозных объединениях» наиболее приемлемым, с точки зрения РПЦ, был вариант, когда православие (представленное Московским патриархатом) выступало бы де-юре государственной (господствующей) религией, а другие вероучения относились бы к разряду «терпимых». Примечательно, что среди приводимых Кураевым вариантов нет такого, когда в государстве нет господствующей религии, а права религиозных меньшинств не ограничиваются (то есть модель внеконфессионального государства, которое существовало в России в 1917–1929 гг. и в начале 1990‐х).

За почти 25 лет, прошедшие с момента принятия закона, в него были внесены многочисленные поправки. Наиболее радикальные или резонансные вступили в силу в 2016 г. и были частью так называемого пакета Яровой[654].

Но и этот закон, уже с внесенными изменениями, перестал устраивать определенные круги. В конце августа 2017 г. прозвучала инициатива главы комиссии по гармонизации межнациональных и межрелигиозных отношений Общественной палаты Российской Федерации[655] И. Е. Дискина о необходимости принять новый закон о свободе совести. По мнению этого чиновника, закон должен отвечать принципу «новой светскости» и учитывать, что «2/3 россиян рассматривают веру как нравственный ориентир»[656]. Однако председатель Синодального отдела по взаимоотношениям Церкви с обществом и СМИ В. Р. Легойда заявил:

Как официальный представитель Русской церкви, могу сказать, что на нынешнем этапе не считаю приоритетом номер один вопрос о пересмотре в ближайшее время закона «О свободе совести». Не будем забывать, что в закон вносились дополнения, поправки. Соответственно, путь поправок есть, он открыт, его никто не отменял[657].

Чем вызвана такая сдержанная позиция РПЦ? Принятие нового закона, где четко прописана роль православия как государственной религии, было бы, на первый взгляд, крайне желательно для Московского патриархата. Но предложение Дискина сводилось к укреплению светских начал государства – пусть и за счет легализации некоторых видов общественной деятельности религиозных организаций.

Кроме того, сложности могут возникнуть и в связи с терминологией. Если развивать тезис об особой роли православия в истории России, то возникнет вопрос: следует ли наделять привилегиями только РПЦ или другие православные церкви – например, Русскую православную старообрядческую церковь[658]. Но Московский патриархат неоднократно демонстрировал, что не намерен делиться с другими церквями на своей «канонической территории»[659] привилегиями, полученными от государства[660]. Поэтому при развитии положений закона, затрагивающих особую роль православия в современной России, пришлось бы подчеркивать, что монополия представлять это направление в христианстве принадлежит РПЦ.

В настоящее время Московский патриархат стремится монополизировать религиозный рынок в целом, оставляя другим фирмам (религиозным объединениям) лишь незначительные ниши, связанные с продажей исключительно религиозных товаров и услуг. При этом такая монополизация носит скорее скрытый, чем открытый характер, поскольку правила игры не закреплены в законодательстве, а возникают на