Итак – дедов «брегет», доставшийся ему бог знает от кого – может, от клиента, умершего или забывшего выкупить отремонтированные часы? Не знаю… А ещё – трофейный театральный бинокль.

Вещественная никчёмность абсолютно всей моей родни, видимо, аккумулировалась и взорвалась во мне какой-то яростной страстью к обладанию красивыми и изящными вещами.

«Зачем тебе эта рюмочка за номером тысяча восемьсот семнадцать?» – безнадёжным голосом спрашивает меня муж у прилавка.

«Обладать ею», – отвечаю я самой чеканной на свете формулировкой.

Так вот, вещественная никчёмность моей родни. И отец, и все трое моих дядьев прошли войну от звонка до звонка. Дядя Абрам, сапёр, подорвался на снаряде, был ранен – на левой руке у него не хватало трёх пальцев. (Я потом подарила эту вечно забинтованную руку из моего детства Семипалому – персонажу романа «На солнечной стороне улицы». Ничего, ничего не должно пропасть в этом мире!)

Другой мой дядя, мамин брат, любимый дядя Яша, – был героем. Настоящий счастливчик, он пропахал всю войну, год считался в семье пропавшим без вести; наступая на Берлин, бросился вплавь через Одер по призыву командира, обещавшего представить смельчака к званию «Героя», но… погибшего в том же бою. А закончил войну – без единой царапины! – в Германии, командиром артиллерийского расчёта легендарных «Катюш», который первым вошёл в Берлин и стрелял по Рейхстагу. Само собой, имел и награды: орден «Красной звезды» за освобождение Познани, «Славы» второй степени, медали «За отвагу», «За Варшаву» и «За Берлин».

Театральный бинокль был его военным трофеем.

В детстве в разговорах взрослых тема военных трофеев, которые из поверженной Германии хлынули лавиной, доставлялись поездами, фурами, посылками… – эта тема была ещё актуальной. Женщины донашивали платья и шубы, кое-кто разъезжал на трофейных велосипедах, у кого-то висели трофейные люстры, у кого-то стояли трофейные кресла, кто-то строчил панталоны на трофейном «зингере». Всё это была великая добыча советского народа в великой войне. Так уж принято – грабить побеждённых. Это тоже считается нормальным.

Дядя Яша был бессребреником редчайшим; мой отец говорил – «до идиотизма». Вообще, мой отец, как я уже упоминала, не мог похвастаться особым человеколюбием и родственников всех мастей не жаловал. Но шурин иногда приводил его в изумление и не скажу в благоговение, но в уважительную оторопь. Любимая история отца (я слышала её раз двадцать): однажды он ехал в такси и заметил дядю Яшу, несущегося куда-то по тротуару. Водитель вдруг замедлил ход и, показывая на дядьку пальцем, сказал отцу:

«Видите, вон человек идёт? Это самый прекрасный человек в Узбекистане».

«Не знаю, почему он выбрал масштаб республики, – рассказывал папа, – а не города, не страны или уже мира… А я ему говорю: «Согласен с вами на все сто. Это мой шурин».

Короче, мой блаженный дядька ни хрена не приволок из той разбомблённой страны, которая породила нацизм, чудовищного монстра, поглотившего половину моего народа. Не привёз ничего, кроме того самого театрального бинокля, который подобрал в развалинах какого-то дома.

«Ободки так красиво блестели на солнце, – объяснил мне как-то дядя. – Элегантная вещица, перламутр. Всё равно его бы раздавил чей-то сапог, кому нужен этот изящный пустяк? Ритке привезу, я подумал, она любительница по театрам шастать».

А бинокль был волшебный: выложен тонкими перламутровыми пластинами, с ногой-ручкой, которая раздвигалась и перекидывалась так и сяк, чтобы удобнее держать в разных руках, то в правой, то в левой… Колёсико-поясок крутилось, приближая и отдаляя физиономию моей младшей сестры или моей подружки. На одной из перламутровых пластин гравировка: «Paris».

Я надевала мамино платье до пят, её шляпку, приближала бинокль к глазам и быстро, убедительно и горячо говорила по-французски, грассируя… Очень похоже!

Я и сейчас могу имитировать любой язык. Кроме русского…

Моя же личная страсть к предметам, моя любовь к вещественности мира возникла, думаю, в процессе работы над книгами. Выяснилось, что создавая пространство, в котором герои живут и любят, особое удовольствие я вижу в скрупулёзной передаче всего этого мира предметов: складок одежды, бликов на медном боку старинной пепельницы, старого костяного мундштука, в который отец героя вставил современную сигарету; завитка на бронзовом роге изобилия, перламутровых позвонков крутой розовато-жёлтой раковины, вот уже третье столетие кочующей по блошиным рынкам Европы…

А блошиные рынки всех на свете городов – вообще любимая мною среда обитания!

С газетки! С газетки надо покупать, разложенной на земле или на асфальте. Не с лотка, не в магазине и даже не со складного стула. Именно к тем вещам идти, те вещи перебирать, которые старуха вынесла продавать и на газетке разложила; среди этих вещей и хранится главный привет чьей-то мимолётной жизни.

«У вас тут бывает блошиный рынок по субботам?» – с надеждой спрашиваю я, попав куда угодно: в третьеразрядный придорожный мотель близ альпийской деревушки или в пятизвёздочный отель в центре Вены. И, вызнав часы работы барахолки, мчусь туда – на свидание с собой.

Мой друг и редактор, человек, отворивший однажды для меня калитку в тот дивный сад, – (скажем строкой романса) в тот вечный сад Литературы, заросший бесконечным множеством растений, от могучих дубов и ясеней до сухого бурьяна советских сорняков-лопухов, – драматург и юморист Виктор Славкин был сибаритом и обжорой и обожал весь этот чудесный, пахучий вкусный мир.

В начале семидесятых годов прошлого уже века он время от времени приезжал в Ташкент, где в студенческом театре другой мой друг, молодой режиссёр Станислав Митин, поставил его пьесу «Плохая квартира». Когда Виктор приезжал, моей обязанностью провинциального автора журнала «Юность» было таскаться с ним по базарам и бесконечным улочкам Старого города.

Помню невыносимую жару, проёмы лавок, изнутри клубящиеся золотой тьмой, и доносящиеся оттуда запахи и звуки – в зависимости от того, что продавалось в этой пещере Али-Бабы. Виктор совал нос абсолютно всюду, не пропуская ни одной. На девяносто шестой лавке я теряла силы, терпение, грозила упасть сейчас на землю, обмахивалась шляпой и тихонько подвывала:

«Витя! Ну зачем тебе туда?! Там ничего нет!»

«А я хочу видеть – как там ничего нет», – отвечал Славкин и скрывался внутри, в жарком золотистом воздухе лавки по изготовлению бешиков – младенческих колыбелей.

«Там не на что смотреть, мадам», – снисходительно говорит мне портье, кружочком и стрелками указывая на карте «блошку».

«Отлично, я хочу увидеть – как и на что там не на что смотреть», – отзываюсь я, краем глаза отмечая за его спиной настольную лампу на угловой тумбе, на высокой бронзовой ноге, со старинным зелёного стекла абажуром. Наверняка она стояла здесь и тогда, когда, согласно памятной доске, в этом отеле останавливались Фредерик Шопен, Рихард Вагнер, доктор Фрейд… и ещё пяток неслабых имён, современников этой самой лампы, которая, в отличие от нас, принадлежит и настоящему, и, надеюсь, будущему, но – главное, главное! – принадлежит божественному прошлому.