Итак, в Ветхом завете (кн. Исход) сказано: «В полночь Господь поразил всех первенцев в земле Египетской, от первенца фараона, который сидит на престоле своем, до первенца узника, находившегося в темнице, и все первородное из скота. И сделался великий вопль во всей земле Египетской, ибо не было дома, где не было бы мертвеца… И сделали сыны Израилевы по слову Моисея и просили у Египтян вещей серебряных и вещей золотых и одежд. Господь же дал милость народу Своему в глазах Египтян: и они давали ему, и обобрал он Египтян».

Писатель Василь Быков давал тогда такое объяснение: «В ближайшие 10–20 лет, я думаю, ничего хорошего нам не светит. Перемены к лучшему могут произойти лишь за пределами физического существования нынешних поколений. Когда окончательно уйдут из жизни те, кто безнадежно отравлен ядом большевистской идеологии… Когда не только не останется ничего, напоминавшего о последних резолюциях очередного съезда, но и ни одного деда или бабки, хранящих память о дефицитах, репрессиях, коллективизации… По-видимому, Моисей был человек умный, недаром же он водил свой народ по пустыне сорок лет, а не четыре года».

Надо подчеркнуть, что сравнение с Моисеем, водящим свой народ по пустыне, изначально имело радикально антисоветский смысл. Главный раввин Москвы Рав Пинхас Гольдшмидт использовал этот религиозный образ в чисто политических целях, заявив в «Независимой газете» (26 марта 1994 г.): «Гематрия, один из разделов Каббалы, где дается объяснение явлениям на основе числовых значений слов и понятий, показывает нам, что сумма числовых значений слова «Мицраим» – «Египет» и «СССР» одинакова. Так же и ситуация сейчас во многом сходна». Уничтожение СССР он уподобил Исходу – разрыву с прежним местообитанием, причем разрыву разрушительному, уничтожающему «Египет».

Таким образом, метафора Исхода задавала структуру конфликта тех, кто желал уйти в землю обетованную, с якобы уродливой цивилизацией («Египтом») и «египтянами» – всеми теми, кто не желал вытравить из себя прошлое. Мобилизующий и угрожающий смысл метафоры был прозрачен, и она действовала и на чувства, и на подсознание.

Одним из самых больших успехов в сфере массового сознания было для идеологов перестройки успешное внедрение в общественный обиход главных метафор из аллегорической повести М.Булгакова «Собачье сердце». Этот эпизод полезен как учебный материал. Ведь главные идеи повести были разрушительны для этического строя советской культуры, но их удалось внедрить в сознание не как шокирующий жестокий эксперимент над моралью, а как набор вполне приемлемых установок. Интеллигенция приняла программу-вирус, не распознав ее манипулятивной силы.

Образ Шарикова вошел как метафора не только в идеологию, но и в обыденное сознание – как стереотипное отображение типичного советского человека («совка»). А профессор Преображенский стал положительным героем, изрекающим нормативные афоризмы. Он стал едва ли не воплощением «интеллигентности». Но ведь этот паразитирующий на номенклатуре профессор – образ сверхчеловека, присвоивший себе право создать из дворняги человека, не нести за него никакой ответственности, а затем и уничтожить его. Дело богомерзкое и несовместимое с элементарными нормами этики, не говоря уж о крайнем антидемократизме и даже социальном расизме изречений этого профессора.

Быть может, Булгаков, озлобленный на «Шариковых», испытывал к своему герою симпатию. Но ведь людей просто заставили, путем промывания мозгов, полюбить этого профессора и, вслед за ним, невзлюбить пролетариат. Связка Преображенский – Шариков разрушала символическую конструкцию основы советского строя.

Очень красноречив опыт, описанный преподавателями русской литературы Н. Покровской и А. Бабенышевым (С.Максудовым). Они обсуждали со своими американскими студентами главный смысл повести «Собачье сердце», выраженный в коллизии Преображенский – Шариков, в 1989/90 и 1999/2000 гг. и изложили этот опыт в интересной статье[23].

Авторы пишут: «Повесть Михаила Булгакова «Собачье сердце» являлась одним из символов перестройки. Имена ее персонажей стали нарицательными. Шариковыми презрительно именовали людей, покушающихся на чужую жилплощадь, так же называли твердолобых сторонников марксистской доктрины. Повесть, перелицованная в пьесу, шла на сценах столичных театров». Далее они приводят отрывки из рецензий на эти спектакли:

«[Профессор Преображенский] ироническим умом, широтой натуры, мерой чуть барственного превосходства, внутренней интеллигентностью, корректным достоинством напоминает знаменитого русского композитора Глазунова и одновременно кустодиевский портрет Шаляпина…» («Театр» № 1, 1989).

«Профессор Преображенский в растерянности сидит посреди своего кабинета… Немая сцена. Так заканчивается «Собачье сердце» в Московском ТЮЗе. Символ прост, и от этой простоты знобит, как от приговора. Роковой выбор русского интеллигента, два пути: за границу или – в лагерную пыль… Русская интеллигенция вещество особое… Прежде всего совесть. А потом и сострадательность. Искупительная трагическая судьба русской интеллигенции впечаталась в гены, она как тавро и отсвет проступает на меченых лбах поколение за поколением… Грабеж истребил крестьян, Швондер и Шариков – интеллигенцию» («Огонек» № 18, 1989).

Авторы формулируют отраженный в аллегории конфликт и рассказывают о его трактовке студентами: «Итак, с одной стороны, иронический ум, совесть, достоинство, сострадательность, с другой – низость, насилие и предательство.

В 1988–1990 гг. мы, преподаватели Гарвардского университета, читали со студентами «Собачье сердце». К нашему немалому удивлению, большинство наших учеников не разделяли, казалось бы, такого естественного, восхищения русской аудитории талантливым, интеллигентным ученым. У американских молодых людей были серьезные претензии к почтенному профессору. Нам захотелось рассказать об этом взгляде со стороны русским читателям. В нашем распоряжении было около 40 сочинений на тему: «Как вы относитесь к словам профессора Преображенского: «Да, я не люблю пролетариат»?»

Авторы работ – молодые люди, в основном дети обеспеченных родителей. Как и полагается молодежи, они идеалисты, видели в окружающем обществе лишь социальную несправедливость и хотели сражаться с ней. Преображенского они рассматривали в контексте этой борьбы с консервативными силами и чувствовали, что он не на их стороне. Подчеркнем, что речь шла не о художественных достоинствах повести Булгакова и не о культурных и социальных особенностях русско-советской жизни 30-х годов. Студентов волновали общечеловеческие проблемы, в первую очередь ответственность образованных людей (включая их самих) за справедливое социальное устройство общества».

Далее авторы приводят выдержки из этих сочинений, из которых мы можем привести здесь лишь малую часть, которая, однако, выражает общий лейтмотив:

«Меня изумило не то, что он отказался помогать более бедным людям, а то, что он признался в том, что он не хотел помогать им, потому что он презирает пролетариат… Я просто не могу представить себе человека, который вместо того, чтобы легко успокоить людей, открыто объясняет им, что он их ненавидит… По-моему, профессор – крайний пример человеческой природы… Почему он решает в конце концов превратить Шарикова еще раз в собаку? Потому, что он становится угрозой. Профессор только любит тех, кто не грозит ему… Эта книга очень грустная. После ее чтения я считаю людей ужасными».