– Рублей?

– Ну да.

Николай Михайлович прикинул в уме – вообще-то не так уж много. Всего восемьсот ярко-голубых тысячных бумажек. Но где их взять… И сказал вслух:

– Да где ж их взять? Тут с копейки на копейку…

– Найдем, заработаем.

Сидели за столом. Валентина, утирая слезы, пододвигала сыну то одно, то другое:

– Кушай. Я к семнадцатому накупила всего, ждали-ждали… Дождались.

– Харюска бери, – тоже двинул тарелку с рыбой Николай Михайлович, – с душком уже, правда, но вкусный. Многие его с душком и любят…

– Хариус – это да. – Денис ел, но не жадно, смакуя. – А здесь река есть? Рыба какая?

– Да какая здесь рыба… В пруду карась, карп. Да я не рыбачу…

– А это, у Артемки же сын остался?

– Остался.

– И как он? Жена… вдова как?

Валентина горько вздохнула:

– Мы с ними, сынок, не общаемся. Я не рассказывала, не писала, но из-за нее, из-за этой всё. Окрутила Артема, женила…

– А сама, говорят, блядь конченая, – вставил Николай Михайлович скорее, чтоб закончить эту тему, но жена продолжала плачущей скороговоркой:

– И родители ее… Поселили Артема у себя, как работник был. К нам редко приходил, строительство дома вон, как началось, так и… Сам видел. Присылали его сюда за деньгами – и чтоб скорее обратно… Но и им отплатилось. Слышала, муж совсем с ума сошел. Как растение. Да и ничего удивительного – жена чуть что, по голове его лупила. Вот и долупила – теперь с ложечки кормит.

– Но внука, – настаивал Денис, – надо как-то… Чтоб нашим парень рос.

– Что, на поклон к ним идти? – посуровел Николай Михайлович. – Мне тут вообще ни с кем дела иметь не хочется. Подлые, жадные… Да ворье просто. – Доразлил по стопкам коньяк. – Тут вот мать заболела, прямо свалилась – сознание потеряла, я повез в больницу. Возвращаюсь – дом обшмонан, кое-что украдено… Через несколько дней – опять. Потом вообще, пока спали, «москвич» обработали…

– Ладно, бать, – выдохнул уверенно Денис, – разрулим проблемы. Всё наладим… Ну, за то, чтоб теперь, после всех геморроев, да и что там, конечно, и трагедий, на́чало нам фартить.

– Да уж пора бы…

Выпили. Николай Михайлович достал из холодильника бутылку спирта.

– Давайте паузу сделаем. – Сын поднялся, прошелся по кухне; половицы скрипели, но скрипели сейчас как-то уважительно-уютно, словно под ногами настоящего хозяина.

Заглянув в соседнюю комнату, он увидел висевшую на стене гитару.

– О, наша, старенькая, – снял, вернулся к столу, попробовал струны. – Уцелела, и даже настроена более– менее.

– Гитара-то уцелела, – всхлипнула Валентина Викторовна.

Денис заиграл грустную, неторопливую мелодию. Потом запел:

Ладно, бать, наливай!

Отложил гитару на кровать, не чокаясь выпил, снова поднялся. Прошел от стола к печке, потянулся. Николай Михайлович с женой молча следили за ним, любовались.

– Пойду пройдусь немного.

Валентина тут же встревожилась:

– Темно уже…

– Да ладно, мам, ты чего! – И снова напел: – Выйду на у-улицу, гляну на сел-ло-о!.. – Накинул куртку, салютнул рукой и, пригнув голову в низком дверном проеме, шагнул в сенки.

Потом этот его жест долго, будто зайчик электросварки, стоял в глазах Елтышева. Застилал остальное…

А тогда они молча сидели с женой за столом. Мягко светила под потолком лампочка, изредка ударялась о раковину упавшая с носика умывальника капля. Говорить ничего не хотелось, да и не нужно было. Сын, крепкий, закаленный испытаниями, наученный жизнью, готовый и, кажется, способный свернуть горы, наконец-то вернулся. Он здесь. Теперь всё наладится. Постепенно, конечно, трудно, но начнут выбираться из этой ямы. Возвращаться в человеческую жизнь.

Николай Михайлович выпил еще немного, с аппетитом съел кусок нежного хариуса, перебрался к печке. Закурил сигарету, далеко выпустил изо рта дым первой затяжки.

– Что, со стола убирать? – спросила жена.

– Да ну, погоди пока. Еще, наверно, посидим. Куда нам спешить… Тебе укол-то не пора уже ставить?

Валентина глянула на часы.

– Ой, да! – Метнулась в комнату. – Спасибо, дорогой, напомнил.

«Дорогой»… Так она называла Николая Михайловича давным-давно, в восьмидесятые. Тогда в выходные они вчетвером – он, она и сыновья – гуляли по городу, катали Артема с Денисом на каруселях в парке культуры и отдыха, а потом обедали в открытом кафе на набережной. Шашлыки ели… Шашлыки бы надо как-нибудь устроить…

Затушил едва докуренную до половины сигарету о порожек топки. Хотел положить окурок в пепельницу, а потом бросил на колосники. «Сокращать надо курение. Турник сделать, подкачаться». Напряг, потрогал бицепс на левой руке. «Да, жидковато».

– Эй, хозяева! – раздалось во дворе. – Есть кто?

«Кого там?!» Покупателей спирта сейчас совершенно не хотелось. И вообще пора закругляться с этим. Деньги не ахти какие, а репутация…

Елтышев вышел. Не сразу различил в темноте силуэт у калитки.

– Что нужно? – сказал недовольно.

– Это не ваш парень лежит там?

– Какой парень? Где? – И хотел добавить: «Что за чушь мелете?!» – а сам уже шел на улицу.

Неподалеку от строящегося клуба метался свет карманного фонарика. Не замечая, что бежит, Николай Михайлович повернул туда. Тело горело огнем, и в мозгу мелькнуло удивление: «Почему жарко так?»

Кто-то отшатнулся от Елтышева, кто-то что-то сказал… Николай Михайлович остановился над лежащим на траве человеком. Стоял и смотрел, и ничего не видел. Свет фонарика замер на лице. Денис. Неподвижное недоумение… Свет пополз ниже… В груди – тонкий, как карандаш, стальной штырек. Николай Михайлович не сразу его и разглядел.

…Рвался, рычал; его держали, крутили руки, били. Он тоже бил, не разбирая кого, куда. Потом тащили… Очнулся, вынырнул из кровянистого мрака в тесной комнатке. Полно милиционеров, а напротив, в гражданском, – знакомый следователь. Уже когда-то допрашивал…

– Я знаю, кто сделал, – хрипло, сквозь боль произнося каждое слово (в висках клокотало), сказал Елтышев. – Знаю…

– Кто?

– Пошли… – Хотел приподняться, но двое милиционеров надавили на плечи, заставили вжаться в стул. – Да я знаю их!