Вместо всего этого Нэгели должен суметь изобразить метафизику современности, со всеми ее гранями, – изнутри нынешней эпохи.

…и в данный момент Нэгели воспринимает это так, как если бы мог ненадолго принять на себя всю боль и жестокость мира и перевернуть их, превратить во что-то другое, хорошее: как если бы мог посредством своего искусства исцелять.

И, опять-таки, эти высказывания перекликаются с японскими представлениями:

(о сочетании искусности и естественности, Григорьева, с. 47):

По словам Д. Т. Судзуки[8], «каждый миг человеческой жизни в той мере, в какой он стал выражением внутренней сути, изначален, божествен, творится из ничего и не может быть восстановлен. Каждая индивидуальная жизнь, таким образом, есть великое произведение искусства. Сумеет или не сумеет человек сделать ее превосходным, неподражаемым шедевром, зависит от степени его понимания Пустоты (шунья), действующей в нем самом».

(о том же – в трактате Дзэами Мотокиё, Дзэами Мотокиё, Часть седьмая (2)):

В общем-то при пении мелодия – это твердый образец; (доставляемое пением) удовольствие есть результат искусности (актера). Так и в танце: фигура есть усвояемый образец; манера ее воссоздания есть дело искусности.

(о патетичности, Григорьева, с. 113):

Ни подробное описание событий, ни жизненность характеров , продолжает он, не могут вызвать ощущение достоверности – это достигается только «пафосом», «пафос» же выражается в смешанном чувстве «меланхолии, элегантности и недеяния». Это чувство олицетворяло жизнеощущение тех, кто создавал культуру такого уникального периода, как Хэйан, – его навевала смена времен года. «Пафос», по мнению Макото Уэда[9], создает впечатление реальности в большей степени, чем описание исторически достоверных событий. Ритм более реален, чем сами вещи, и потому назначение искусства в том, чтобы уловить и передать этот ритм.

(о «маньеризме», Анарина, О драме и театре Но, с. 32):

Образность языка – прямой и наиболее непосредственный путь передачи затаенного переживания. Поэтому язык драм метафоричен, насыщен аллюзиями, цитатами из знаменитых китайских и японских поэтических антологий, игрой слов.

Нэгели мечтает сделать что-то «анахроничное». В книге его искания явно противопоставляются тем фильмам, которые снимаются в Голливуде или вот-вот начнут сниматься в нацистской Германии. Но дело не только в фильмах. Дело скорее в самом отношении к человеку, к человеческой личности. В романе мы сталкиваемся с какой-то странной игрой вокруг имени главного персонажа (с. 18; курсив оригинала. – Т. Б.):

Филипом называл его отец на всем протяжении своей жизни. Сорок пять лет проецировал на него эту жестокость, плохо закамуфлированную под юмор, – так, будто не знал, что сына зовут Эмилем, нет, будто не хотел знать; Филип – железный, спокойный, порабощающий оклик, с ударением на первом «и». Потом, когда постоянное ожидание того или иного наказания, того или иного неприятного поручения уже впечаталось в сознание ребенка, затем подростка, его наконец стали называть, нежно и целительно, Фи-ди-бус – уменьшительно-ласкательной формой какого-то имени, которое вообще не принадлежит ему.

Имена здесь, видимо – судя по значению, которое им придается, – несут на себе символическую нагрузку. Имя Эмиль вызывает только одну правдоподобную ассоциацию – с романом Жан-Жака Руссо «Эмиль, или О воспитании». Имя Филип – в данном контексте – как будто ни о чем не говорит. Тем более заманчиво воспользоваться единственной, возможно, все-таки имеющейся в романе подсказкой (речь идет об автомобильной поездке Нэгели по Берлину, с. 81; курсив мой. – Т. Б.):

И над ними сверкает, уже далеко не в первый раз – как будто они все время ездят по кругу, – ядовито-зеленая неоновая реклама компании «Филипс», восхваляющая преимущества пентодов.

«Филипс» – основанная в 1891 году нидерландская фирма, которая к 1933 году стала крупнейшим производителем радиоприемников и радиоламп в мире. В 1999 году в Нидерландах ее основатели, братья Антон и Жерар Филипс, посмертно были удостоены звания «Лучшие предприниматели XX столетия». Возможно, для Крахта слова «Филипс» / «Филип» (как имя Нэгели) ассоциируются с техническим прогрессом, идеалом человека-предпринимателя, «произведением искусства в эпоху его технической воспроизводимости», если воспользоваться выражением Вальтера Беньямина. В противоположность радиолампам, выпускаемым фирмой «Филипс», Фидибус – еще одно имя Нэгели – это используемый как воспламенитель горящий жгут из листа бумаги (см. комментарий на с. 146): отнюдь не худшее определение для художника[10]. Между прочим, противопоставление яркого электрического освещения, характерного для европейцев, сумеречности традиционного японского жилища – одна из главных тем эссе Дзюнъитиро Танидзаки «Похвала тени»[11], которое заканчивается словами (см.: Танидзаки):

Я желал бы снова вызвать к жизни постепенно утрачиваемый нами «мир тени», хотя бы в области литературы. Мне хотелось бы глубже надвинуть карнизы над дворцом литературы, затемнить его стены, отнести в тень то, что слишком выставлено напоказ, снять ненужные украшения в его залах.

Я даже не претендую на то, чтобы это было сделано во всех домах. Достаточно хотя бы одного такого дома. Отчего бы не попробовать погасить в нем электричество и посмотреть, что из этого получится?

Нэгели (уже после смерти отца) слышит слово «Фидибус» дважды, и оба раза – в связи со значимыми душевными озарениями: когда вступает на территорию некоего токийского храма (с. 109) и когда странствует по безлюдному Хоккайдо (с. 135):

Механическая птица из искусно раскрашенной жести сидит там, на дереве, на ветке, чистит клювом свою одежду из перьев и щебечет: Фи-ди-бус. Цветок вишни падает, умирая – умирает в падении, – это и есть совершенство.

Лисье семейство сопровождает его на протяжении многих дней, соблюдая безопасную дистанцию; птицы, гнездующиеся здесь, щебечут фи-ди-бус своим тянущимся по небу – на запад – товарищам.

«Механическая птица из искусно раскрашенной жести», возникающая в крахтовском Токио совершенно ниоткуда, немотивированно, – не есть ли это емкий символ искусства, к которому стремится Нэгели: «одновременно крайне искусного и отличающегося величайшей естественностью», «автореферентного», «маньеристского», «анахроничного»?