— Хочу шампанского, — произнесла она один раз, и это была, пожалуй, единственная ее связная фраза, когда она ненадолго пришла в сознание, чтобы затем вновь погрузиться в беспамятство.

Он остановился на площадке третьего этажа. Теперь он был рад, что неизменно продлевал аренду этого дома; рад, что они с Элен часто сюда возвращаются. Приятно ощущать прошлое таким живым. Он облокотился на перила и вспомнил, как они с Изобел танцевали там, внизу, медленно скользя по комнате под хриплую пластинку, вращающуюся на граммофоне с ручным заводом. Сегодня в доме стояла полная тишина. Он напряг слух, будто и впрямь надеялся услышать музыку с той заезженной граммофонной пластинки, отрады военных лет; но нет — только безмолвие. А когда он направился к спальне Кэт, некогда бывшей его собственной комнатой, ему явственно послышался голос Жан-Поля. Он услыхал его смех, ощутил на плечах крепкое объятие его руки: «Как любят женщины заставлять нас плясать под свою музыку, а, братик?»

Его пронзила острая жалость, тоска о прошлом; былая любовь к брату, такая безоглядная и безответная, вернулась, и он вспомнил Жан-Поля тогдашнего, не таким, каким тот стал на ущербе своей жизни, а в годы войны, когда Эдуард был готов простить ему все, что угодно.

Он грустно пожал плечами и пошел к Кэт. Она сидела в постели с книгой в руках, но, судя по всему, не читала.

Эдуард улыбнулся, она улыбнулась в ответ. И в этой тихой комнате, уже комнате Кэт, не его, он почувствовал, как прошлое незаметно его отпустило. Для Кэт прошлое было бесплотным — подобно всем детям, она жила настоящим.

Он не спеша прошелся по комнате, рассматривая ее книги, ее рисунки, которыми она очень гордилась; поглядел из узкого окна — из него он когда-то видел по ту сторону сквера зияющую черную дыру на месте дома: прямое попадание авиабомбы. Теперь, понятно, дом отстроили наново, он даже не смог бы сказать, какой именно.

Кэт следила за ним с ожиданием в глазах. Он повернулся к ней с извиняющейся улыбкой, присел на постель и взял ее маленькую ладонь в свои большие.

— Сегодня я все время думаю о прошлом. Прости, Кэт. Почему-то оно вдруг для меня ожило. Когда-то я спал в твоей комнате.

— Знаю. Во время войны. Ты тогда жил тут.

Она замолчала, на ее щеках проступило по красному пятну.

— Ты тогда знал маму?

— Ну, что ты, конечно, нет. Я тогда был мальчишкой, лет пятнадцати-шестнадцати. — Эдуард ласково сжал ей руку. — Я познакомился с мамой много позже. Через много лет после войны.

— Вы познакомились в Лондоне?

— Нет. В Париже.

Эдуард замолчал, но поскольку его, как и Элен, волновала Кэт, а главное, много ли ей было известно и что она могла уразуметь, то он не остановился на этом, как мог бы в других обстоятельствах, и продолжил:

— Я познакомился с ней в Париже. У церкви Святого Юлиана — рядом с маленьким садом вроде нашего сквера. Я однажды тебя туда приводил, ты, вероятно, не помнишь…

— А по-моему, помню, — свела брови Кэт. — Мама показалась тебе красивой?

— Прекрасной, — ответил Эдуард с нежностью. — Я влюбился в нее с первого взгляда. Вот так-то! Un coup de foudre, как говорим мы, французы. Как удар молнии…

Кэт хихикнула.

— Правда. Такое бывает. До тех пор я не верил… Но помню, отец говорил то же самое. Про то, как он познакомился с моей мамой, Луизой, — это было очень давно, в самом начале Первой войны, не Второй. Он увидел, как она танцует, — и сразу влюбился. Вот так.

— Но тогда ты не женился на маме. Вы женитесь только сейчас, вместо того чтобы…

На лице у Кэт появилось тревожное выражение. Эдуард видел, что она явно клонит разговор к чему-то такому, что ее волнует и в то же время немного пугает.

— Верно, тогда мы не поженились, хоть я и хотел. Но многое нам помешало — всякие обстоятельства — когда-нибудь я тебе расскажу. — Он замолк. Кэт все так же упорно смотрела ему в глаза. — Главное, помни — мы с твоей мамой всегда любили друг друга. Вероятно, мы вели себя неправильно, со взрослыми так иногда случается по разным причинам. Но теперь это позади, все правильно, вот почему мы скоро поженимся и ждем не дождемся нашей свадьбы. Ты ведь тоже ждешь ее, Кэт?

— Ой, жду! — Она просияла. — И еще как. У Касси новая шляпка, с пером. А у меня новое платьице… Вообще-то не нужно было говорить тебе про платье, это сюрприз. Но оно синее. Как васильки. Мне нравится синий цвет. Он мой любимый, и платье такое красивое. — Она остановилась, потом добавила: — Сейчас-то я знаю, что ты мой всамделишный папа. Я так и думала, но только чуть-чуть не верила, а сегодня спросила маму, и она сказала, что да.

Он чувствовал, насколько она взбудоражена и возбуждена. Она то сжимала его руку своими пальчиками, то ослабляла хватку. Эдуарда переполняла любовь к девочке; у него сжалось сердце, на глаза навернулись слезы. Он поспешил отвернуться — из страха, что она не так их поймет, — но тут же снова обратился к Кэт:

— А как же! Ты моя дочь. Мое единственное дитя. — Ему удалось справиться с голосом. — И мы с тобой немного похожи, тебе не кажется?

— Ну, конечно. Я увидела, когда посмотрела… — Кэт осеклась, напустив на себя таинственный вид. — Я сама заметила, — добавила она и перевела разговор в сугубо житейское русло: — Значит, мне нужно решать, как тебя называть. Я долго думала. Я могу продолжать звать тебя Эдуардом, а могу звать отцом или папой. Как, ты считаешь, лучше? — с глубокой озабоченностью спросила она.

— Думаю, можешь звать по-любому. Все подходит. А то можешь звать либо так, либо эдак. Отцом — когда я буду строгим, и папой — когда я начну тебя баловать. А если…

— Но ты совсем не строгий, — рассмеялась Кэт.

— Это потому, что ты не бываешь по-настоящему непослушной. Но погоди, еще увидишь, каким я могу быть строгим. Просто ужасным. Вот, полюбуйся.

Эдуард скроил самую жестокую и устрашающую мину, на какую оказался способен в эту минуту.

На Кэт это не произвело решительно никакого впечатления. Она рассмеялась и еще крепче вцепилась ему в руку.

— Ты мне нравишься, — просто сказала она.

— И слава богу, — со всей серьезностью произнес Эдуард. — Ты мне тоже нравишься. И нравилась с той самой минуты, как появилась на свет.

— Правда?

— Конечно. Однажды мне сказали… — Эдуард отвел взгляд. — Да, сказали, что лучше нравиться, чем быть любимой. Как, по-твоему, лучше?

Кэт нахмурилась: вопрос требовалось основательно обдумать.

— И то, и то, — наконец изрекла она.

— Прекрасно, потому что ты мне очень нравишься и я тебя очень люблю. К тому же я тобой очень горжусь.

Он наклонился и поцеловал Кэт. Кэт крепко обняла его за шею и громко чмокнула чуть ниже носа.