Я слегка погладил Мэгги по руке и хотел сказать что-нибудь ласковое, но слов не было. Правда, она все равно спала, но я не сомневался, что она услышит меня даже во сне.

Какое-то время спустя Мэгги заворочалась под одеялом. Очевидно, сломанные ребра все еще ее беспокоили, да и опухоль на лице еще не сошла, поскольку она негромко застонала и открыла глаза. Увидев, что я пытаюсь ей что-то сказать, она чуть заметно качнула головой и прижала палец к моим губам.

– Я видела про тебя сон, – проговорила Мэгги чуть слышно.

– Про меня? – Я попытался выжать из себя улыбку.

– Да. Мне снилось, что ты с нашей дочерью едешь на речку на тракторе. Она была светловолосой, и у нее были твои глаза и мои пальцы.

Я прикусил губу и стиснул зубы, пытаясь сдержаться, но не сумел. Из моего горла вырвалось хриплое рыдание, а из глаз брызнули слезы, которые я вытер краем ее простыни. Мэгги удивленно посмотрела на меня, перевела взгляд на табло датчика температуры и снова повернулась ко мне. Двигалась она медленно, словно только что родила ребенка, а потом пробежала марафон.

– Доктор Палмер сказал… Он должен был, понимаешь?.. Мы… У нас были…

Мэгги глубоко вздохнула и, с усилием приподнявшись, прижалась лбом к моему лбу. Коснувшись моей щеки ладонью, она прошептала:

– Тс-с… не надо. Не… не надо, Дилан. – Она попыталась сглотнуть, но во рту у нее пересохло, и я взял с тумбочки стакан с водой и держал, пока Мэгги пила через соломинку. Напившись, она снова прижалась ко мне, а я обнял ее за плечи, так что некоторое время мы смотрели друг другу в глаза.

– Я хотела бы оставаться с тобой до старости.

– Мэгги… – запинаясь пробормотал я, – …у нас… у нас могла быть двойня. Близнецы.

Ее зрачки сузились, а голова наклонилась набок, как у Блу, когда он чего-нибудь не понимал. Впрочем, в ее глазах я видел напряженную работу мысли, и через несколько мгновений мне стало ясно, что фрагменты головоломки, которую она решала, встали на свои места.

– Второй… второй ребенок застрял в фаллопиевой трубе. Он не мог расти и…

Мэгги яростно тряхнула головой и с силой прижала ладонь к животу, словно надеясь ощутить внутри то, чего там уже не было.

– Нет!.. – прошептала она громко. – Нет! Нет!..

Я положил ладонь ей на плечо.

– Это было опасно, милая. Доктор Палмер был вынужден…

Слова, которые я произносил, все же каким-то образом запечатлелись в ее затуманенном мозгу, и Мэгги склонила голову на подушку, но удержаться от рыданий не смогла. Она плакала горько, навзрыд. Ее тело вздрагивало так сильно, что я попытался обнять ее, защитить от жестокого мира, взять ее боль на себя, но увы – для этого я оказался недостаточно силен. Свернувшись калачиком, Мэгги неистово молотила кулаками по кровати, а мне оставалось только беспомощно на это смотреть.

К счастью, истерика продолжалась не слишком долго (хотя мне хватило). На шум прибежала Аманда. Не задавая лишних вопросов, она выхватила из кармана халата шприц и ввела какое-то лекарство в висящую над головой Мэгги капельницу. Лекарство подействовало быстро. Уже через полминуты рыдания Мэгги стали тише, веки отяжелели, движения сделались медленными и неуверенными. Разумеется, ей и раньше давали обезболивающее, чтобы снять неприятные ощущения, которые причиняли Мэгги сломанные ребра и наложенные во время операции швы, однако, несмотря на это, она продолжала балансировать на грани нервного срыва, от которого ее мог избавить только крепкий и глубокий сон без сновидений.

Не знаю только, существовало ли какое-то средство, способное унять ее сердечную боль.

Слова, которые Мэгги выкрикнула, прежде чем провалиться в забытье, разобрать было уже невозможно – так сильно заплетался ее язык. И все же я хорошо понял, что́ она хотела мне сказать – понял, какие чувства стояли за этим ее последним отчаянным воплем.

Сам я чувствовал примерно то же самое.

Пока Эймос не спеша вез нас домой в своем пикапе, Мэгги сидела, привалившись ко мне плечом и подставив лицо под струящийся из кондиционера прохладный воздух. Вскоре мы свернули на нашу подъездную дорожку, объехали дом сзади и остановились. Я помог Мэгги выбраться из кабины, и мы некоторое время стояли неподвижно, глядя на то, что осталось от нашего жилища. Запах гари, обгоревших сосновых досок, расплавленного пластика и резины лез в ноздри, ел глаза, а мы все стояли на солнцепеке, не шевелясь и ни о чем не думая.

Мэгги не смогла скрыть, как глубоко потрясло ее увиденное. Она была еще слишком слаба, чтобы хоть как-то выразить свой гнев, но я знал, что в глубине души Мэгги клокочет самая настоящая ненависть к тем, кто исковеркал, уничтожил то, что мы любили.

Зрелище и в самом деле было душераздирающее. Двери сорваны с петель, дыру в крыше закрывает провисший синеватый пластик, половина стекол в окнах разбита, а над оконными наличниками, под карнизами и свесами крыши чернеют языки копоти.

В конце концов Мэгги не выдержала и, отвернувшись, окинула взглядом наши уцелевшие поля. С одной стороны стеной стояла кукуруза – высокая, сочная, только недавно выбросившая цветы-метелки. С другой стороны зеленели кусты хлопчатника. Не глядя Мэгги нашла мою руку, и мы медленно пошли к ним. Зайдя глубоко в междурядья, мы остановились возле одного из кустов, который слегка покачивался на ветру и щекотал нам ноги упругими ветками. Проведя ладонью по молодым верхушкам, Мэгги вскинула голову и стала смотреть туда, где примерно в полутора милях поле сливалось с далеким лесом.

Хлопчатник – единственное растение, которое, если можно так выразиться, цветет дважды, причем «цветы» появляются из одной и той же почки. Собственно цветок раскрывается всего на двадцать четыре часа; за это время пыльца должна успеть оплодотворить семена, чтобы куст мог произвести собственно хлопок. В эти первые сутки лепестки цветов хлопчатника имеют ярко-белый цвет; на второй день они приобретают нежный телесный оттенок, а потом становятся красновато-лиловыми или пурпурными еще на четыре-пять дней. В конце первой недели лепестки цветов облетают, устилая междурядья красноватым ковром. Проходит еще примерно месяц (тут все зависит от погоды, качества почвы и других обстоятельств), и на месте цветка образуется коробочка, в которой зреют семена. В конце концов коробочка трескается и раскрывается, обнажая мягкие, пушистые волокна, похожие на вату. Это и есть второе «цветение» хлопчатника, во время которого поля словно покрываются снегом.

Мэгги снова повернулась ко мне. Лицо у нее было усталым, а в глазах снова стояли слезы.

– А ты знал, что хлопчатник относится к тому же семейству, что и гибискус? – спросила она и не глядя махнула рукой себе за спину – туда, где возле стены дома росли высокие, мне по плечо, темно-зеленые кусты.

Я покачал головой.

– Когда цветок хлопчатника распускается, пыльца должна перенестись с тычинок на пестик в течение двадцати четырех часов, иначе никакого хлопка не будет.