«…никогда не забывай о том, что ты обещал мне использовать это серебро для того, чтобы стать честным человеком… Жан Вальжан, брат мой, отныне ты принадлежишь добру, а не злу. Это твою душу я выкупаю для тебя. Я отбираю ее у темных мыслей и у духа погибели и отдаю Господу!»

Виктор Гюго. «Отверженные»

«Смерть суждена каждому человеку; и живой приложит это к своему сердцу».

Экклезиаст, 7:2

Рождество

Женщина в исповедальне преклонила колени. Священник сел бок о бок с коленопреклоненной. Она отдернула занавеску и вдохнула запах «Виталиса» и «Олд Спайса». Ей нравилось находиться так близко к мужчине, у которого не было желания прикоснуться к ней, завоевать ее. Она смотрела мимо него. Куда-то за пределы настоящего.

– Простите меня, отец, ибо я согрешила.

– Когда ты исповедовалась в последний раз?

Она посмотрела на него уголком глаза.

– А разве вы не помните? Вы сидели именно здесь.

Он поднес свои часы к свету, давая возможность глазам рассмотреть день недели. Пятница. А она была здесь в среду. Она знала, что он помнит. Знала она и о том, что его разум был не так стар, как заставляли думать его трясущиеся руки или слюна в уголке губ, да и на часы он смотрел не только для того, чтобы отвлечься.

Его большой палец обвел скошенные грани наручных часов. Это был подарок правительства, и они до сих пор ходили довольно точно, но носил он их не поэтому.

– Это странно.

Не глядя на него, она сказала:

– Вам, как никому другому, следовало бы знать… – еще один взгляд, – что во мне нет ничего обычного.

Она любила бриллианты. У нее их был целый ящик. Сделаны на заказ. Браслеты-запястья. Подвески. Кольца с крупными камнями. Но последние пару месяцев она отказалась от блеска. Ничего сверкающего. Единственным ее украшением был пластиковый браслет с кодом пациента клиники, в которой она лежала в последний раз. Священник посмотрел на ее запястье.

– Ты намерена вернуться туда?

Женщина отрицательно качнула головой.

– Просто так будет легче идентифицировать тело.

Обычно ей нравился их словесный пинг-понг. Но сегодня она не пыталась быть забавной. Ее лицо похудело, щеки ввалились. Она знала, что священник это заметит. Он окунул большой палец в елей. Нарисовал крест на ее лбу.

– Благословляю тебя, дитя мое.

Они познакомились, когда ей было шестнадцать. И хотя за эти двадцать лет они оба стали старше, постарел только он. Появились новые морщины, кожа стала тоньше, увеличилось количество коричневых пятен на кистях рук, голос ослабел и иногда прерывался. Слюна попадала на его собеседников. Возможно, так подействовала его трубка. Ему никогда не удавалось бросить курить. Седые волосы зачесаны назад. Восемьдесят три года. Или восемьдесят четыре? Она не могла вспомнить.

Она потратила много денег на то, чтобы не меняться, оставаться неподвластной времени. Для всех, кроме нее самой, это сработало.

Несмотря на такое количество наград, что они не умещались на полках, на собственную звезду на Голливудском бульваре, на тридцать с чем-то фильмов, на восьмизначные гонорары, на несколько номинаций в категории «Самые красивые люди», на работу, расписанную на годы вперед, и на мировую известность и узнаваемость, она стала хрупкой. Не такой уверенной в себе. Вообще не уверенной. Просто женщиной. Испуганной. Она старалась это скрывать, но скрывать это от него было не так просто.

Она всегда считала его щеголем. В момент слабости она сказала ему, что он не стал бы священником, если бы они встретились, когда ему было двадцать лет. Кивок. Приятная улыбка.

– Мне хотелось бы думать, что ты права.

Она повернулась, удивленная:

– Вы бы оставили Бога ради меня?

Он покачал головой.

– Я бы попросил у Него разрешения и молился бы, чтобы Он его дал.

Она обвела взглядом церковь:

– Думаете, Он бы вас выпустил?

Старик посмотрел на стены:

– Он меня здесь не держит.

Иногда она приходила сюда просто для того, чтобы дышать.

Женщина подошла к сути.

– Ни наркотиков, ни алкоголя, ни секса. И всего лишь три бранных слова. – Она покачала головой и улыбнулась. – В последние три недели – по вашей милости – мне было совсем не до веселья.

Он улыбнулся:

– Когда же ты веселилась в последний раз?

Женщина отвернулась. Витражное окно поднималось на тридцать футов[1]над ними. Свет проникал через терновый венец, оставляя на ее коже красные и пурпурные отсветы. На улице трепетал на ветру платан, создавая на мраморном полу эффект зеркального шара с дискотеки. Женщина покачала головой. Он нагнулся, чтобы услышать ее. Неужели она говорила так тихо? Маленькая и хрупкая, она могла возвышаться на сцене и покорять Бродвей. Ее шоу никогда не бывали дешевыми, и это не имело никакого отношения к цене.

Она сумела выговорить:

– Не могу вспомнить.

Он поднял бровь:

– Не можешь… или не хочешь?

Она пожала плечами:

– Выбирайте сами.

Он ждал.

– А твои мысли?

Она не ответила.

Священник заговорил снова:

– Как насчет твоего расписания? В последний раз, когда мы с тобой говорили, ты собиралась тратить меньше времени на то, чтобы представляться кем-то другим, и больше времени на то, чтобы быть самой собой.

– Я им сказала.

Он протянул ей бумажный носовой платок. Она вытерла нос.

– И что?

– Теперь у меня меньше дней на работу.

– А потом?

– Они планируют еще три проекта.

Она округлила глаза и сымитировала голос своего агента:

– Главные роли в моей жизни.

– И они того стоят?

Она пожала плечами:

– Восьмизначный гонорар.

– Я спрашивал не об этом.

– Но вам нравится, когда я выписываю чеки для этого места.

– То, что ты делаешь со своими деньгами, касается лишь тебя и Господа.

– Вы неблагодарны.

Он выдохнул и посмотрел на нее, пытаясь поймать ее взгляд. Женщина отвернулась.