Автобан превратился в восьмирядное шоссе, появлялись призмы и параллелепипеды всемирных компаний, настоящий кубофутуризм, Малевичу бы понравилось. Окрашены они были в детские цвета. Встречались сооружения сплошь из черного стекла или матового зеркала. А главное — уже был виден океан! Он вдруг всплывал в просветах горизонта, а потом опять исчезал за сомкнутыми занавесями лесополос.

— Господь Бог повернул Гольфстрим к Голландии, а то бы они перемерли тут от холода, — не без ехидства заметил Ханси.

Мы проехали два длинных, одинаковых, решетчатых моста. Слева всё время был порт: вдали и вблизи — белые корабли, башенные краны, белые кляксы катеров, пирсы и молы. Потом кубы зданий пошли гуще, и мы въехали в Роттердам.

Я напомнил Ханси о каплях, потому что теперь надо было искать улицу, а это требовало усилий в большом городе, разбитом на районы-острова. Но Ханси, недолго думая, подъехал прямо к какой-то гостинице. Дав знак швейцару следить за машиной, он деловитым шагом вошел внутрь и, осведомившись у портье, есть ли свободные номера, попросил разрешения позвонить. Вид у него был настолько значительно-величавый, что нас тут же подвели к телефону.

Антиквар взял трубку и вежливо сказал, что магазин свой продал, но вещами интересуется по-прежнему и поэтому рад встрече через час у себя дома.

Ханси записал адрес, положил трубку, сделал портье ручкой, обронив:

— Мы приедем позднее! — на что тот кивнул. Это был негр в дымчатых очках.

Другой негр в галстуке, вывернув свои розовые, словно обваренные ладони, открыл с поклоном дверь. Ханси важно кивнул швейцару, а когда мы сели в машину, сказал:

— Видал, как надо? Другой бы начал суетиться, искать парковку, телефон, монеты голландские, а я — раз-раз — и сделал!

А до меня вдруг дошло: «Да это же Воробьянинов! Вот кто он!» Та же смесь наглости и страха, куража и застенчивости, зазнайства и пришибленности… Киса под транквилизаторами.

Я сказал ему об этом.

— Кто это — Воробьянинофф?.. — с трудом выговорил он.

— Персонаж известного русского романа. Как бы тебе объяснить?.. — задумался я. — Ну… Смесь Дон-Кихота с Санчо Панса, что ли…

Он засмеялся, заводя мотор:

— Шекспира я люблю!..

Немного о Кисе. В последнем своем письме ты опять соблазнял меня старым интеллигентским развлечением — кухонными баталиями. Но ведь их главный стержень — советский режим — утерян, кого теперь ругать и с чем бороться?.. Даже Солженицын, среди людей ходящий, не может этого указать. Кстати, «Красное колесо», которое ты пустил ко мне в подарок через знакомых, докатилось до меня благополучно. Но дальше нескольких страниц я не пошел, не смог. Дистанции завладели автором, масштабы взломали пропорции. За большим не стало видно малого, Иван Денисович напрочь выпал из обзора. Интересное принесено в жертву нужному. Стратегия удавила тактику. Архетипы заслонили типов. Из персонажей ни одного не запомнить. И стало ясно, что Олимп не всегда полезен — можно переохладиться, замерзнуть или засохнуть.

Ты скажешь, может быть, что судьба всякого эпоса — быть скучным. И великими они называются оттого, что мало кто может их дочесть. Может быть. Тебе лучше знать, ты же «Манаса», кажется, переводил?.. Ведь это после гонорара за него ты вызвал меня телеграммой, и мы вертелись в креслах пансионата где-то на Иссык-Куле?.. Ты еще всё сетовал тогда, что эпосу конец, а я доказывал, что эпос кончиться не может, на то он и эпос, что действует, как revers: кончил читать — начинай с конца, по абзацу поднимайся назад, а когда поднимешься до упора — кати вниз. Наутро после этих разговоров я проснулся с такими сухими губами, как будто всю ночь вдыхал и выдыхал огонь, и пять дней потом не мог их вылечить, несмотря на масло и кремы, которыми приятная горничная с раскосыми глазами мазала их. Как будто дьявол побывал во мне и опалил своим жаром. Впрочем, так оно, очевидно, и было, потому что горничная под большим секретом, ночью, в постели, призналась, что важным гостям в чай всегда кидают щепотку опиума — для лучшего расположения духа. Ты, без сомнения, считался важным гостем, а чай пил я, стаканами.

Мы довольно долго искали антиквара. Вначале надо было найти остров, потом район, затем улочку. Мы то и дело попадали в одностороннее движение, петляя по мощному городу. Центр его уставлен полусферами, перед зданиями сияют какие-то таинственные чугунностальные объекты. Тут уж Кисе-Ханси отказали его качества: он тормозил у бордюра, рысцой трусил к ларькам, спрашивая нужный адрес, но пару раз его попросили говорить по-английски, пару раз послали не туда, куда нужно, а пару раз — еще дальше.

— Нет, не любят они немцев, не любят… Войны простить не могут, — бормотал он, возвращаясь ни с чем. (В конце концов мне пришлось вылезти из машины и выспросить адрес у какого-то поляка).

Невдалеке от вокзала мы наткнулись на странное место, где обитали, казалось, не люди, а только их оболочки. Это был известный роттердамский «загон», который показывали туристам.

— Наркоманы, — сказал я Ханси. — Смотри! Они тут все вместе собраны!

— Как это? Тут же вот полиция? — удивился он, напряженно приглядываясь к мертвым душам, которые перешептывались, разбредались, опять сходились, шушукались, перелетали с места на место. В дальнем углу раздавали бесплатные шприцы, там было людно и время от времени какая-нибудь фигура, выскакивая оттуда, садилась прямо на землю и начинала свои нехитрые манипуляции: порошок — ложка — огонь — шприц — вена…

— Их специально тут вместе собрали, чтоб под контролем держать. Вон полицейские, видишь, кофе пьют? — указал я на отделение полиции, без штор и решеток; внутри чему-то смеялись молодые сержанты.

Мы подошли поближе к загону. Было много черных, худых, косматых, грязных — роются по карманам, чешутся, что-то ищут, разговаривая в голос сами с собой. Женщины, забывшие о том, что они женщины. Молодняк в цепях и заклепках. Серо-бурые арабы и узкоглазые тайцы с лукообразными лицами, похожие на Чипполино. Голоса хриплы, слова неразборчивы, глаза закрыты.

— Живая жизнь! — с издевкой сказал Ханси. — Сажать их всех на корабли — и в море, а не в центре города собирать! Вот до чего демократия доводит!

— Ты такой же, Киса! Забыл про свои капли?

— Нет, нет, я не такой, — забормотал он. — Я не такой! Мне врач прописал!

— Тебе врач, им — сатана, как разница?

На вокзале нас снабдили картой Роттердама. Скоро антиквар в китайском халате открывал нам дверь особняка:

— Милости прошу! Входите!

Услышав о живой жизни, я вспомнил, как недавно случайно попал на выставку-конференцию под названием «Постмодернизм в постсоветской России». Жаль, родной, тебя там не было, много чего нового узнал бы. Вообще-то мне всегда казалось, что любой большой художник — это уже модернист по отношению к прежним мастерам: Карамзин — к Державину, Пушкин — к Карамзину и т. д. Но не всё так просто. Сейчас модернизм другой. Поэты типа Айги, у которых отдельные слоги различить можно — они модернисты, а те, у кого только междометия — это уже постмодернисты, за черным квадратом как бы находящиеся.