— Эй, эй! — закричал Франц.

Я очнулся, замотал головой, прогоняя видение чугунной трубы, по которой только что несся к неизвестному свету. Ханси обеспокоенно хватал меня за руки:

— Очнись!

Меня качало на диване, словно в лодке, а пятна узорного паркета тихой сапой расползались во все стороны, как испуганные черепахи. Потом я увидел свои ботинки — они были далеко внизу, мне казалось, что сам я сижу на небоскребе, а ступни стоят на мостовой. Я боялся упасть с высоты, в то же время зная, что крепко стою на земле. Потом, вытирая пот со лба, еле шевеля языком, я сказал Ханси:

— Занюхай половину. Я чуть не подох.

— Нет, — подал голос Франц. — Я следил за тобой. Все было о' кей!

— Это ты так думаешь, — пробормотал я. — Очевидно, это не для меня.

Теперь Ханси полез со своей трубочкой, начал тянуть, но в самый ответственный момент поперхнулся, и немного порошка осело на полу.

— О! — закричал Ханси и начал слепо шарить руками.

— Оставь, брось, уже не соберешь! — закричал Франц, но Ханси сполз с дивана и так же слепо продолжал шарить руками, ловя блики на паркете и с удивлением рассматривая свои пустые ладони.

Тут грянул бой и гром. Часы забили на все лады, перезвон пошел по комнате.

Вдруг Ханси завыл. Он бессмысленно смотрел куда-то в потолок, тыкал пальцем и выл. Франц резво выскочил из кресла, схватил плед, на котором сидел, распахнул его и накинул на старичка. Ханси тут же затих, как птица в клетке под накидкой.

Потом мы его посадили на диван. Глаза у него были выпучены, остатки волос за ушами всклокочены, он пытался что-то сказать, но слова распадались на слоги.

— В Ис-пани-и мы тоже… ню-хали… — наконец, сообщил он.

— Я же предупреждал — особая поставка, — не без гордости произнес Франц.

— В Мо-онте-Карло тоже… и ни-чего… — пролепетал Ханси.

— Особая поставка, — повторил Франц и открыл окно. Сам он выглядел бодро.

Надо признаться, родной, что в той черной кокаиновой трубе я хоть видел свет в конце, наяву же — никакого просвета. И если кто будет говорить, что эмиграция хорошая вещь — не верь. Хорошая для тех, у кого дедушка сенатор, бабушка — президент или дядя — Черномырдин. И одиночество — еще не самая дорогая плата за душу в тупике. Одна за другой встают фигуры на горизонте, раньше ты их не видел. Они закрывают полнеба своими балахонами, похожими на прорезиненные робы или плащ-палатки. Что им надо? Узнаешь. Несет от них, как из выгребной ямы. И только маленькая, с игольное ушко, надежда не позволяет вернуть билет. Но иголку так легко потерять! Потом ищи ее в стоге сена!..

И не сено это вовсе, а кокнар из Чернобыля, розовый и лоснящийся, рентгенами так и пышет. Плевать. Ничего уже не страшно. Вари и пей вприкуску, сразу полегчает. Кто думает о завтра? Те, у кого кошелек и жизнь — у тех и виды на будущее. А если нет ничего, то и Чернобыль не страшен. Подумаешь, рентгенов многовато!.. Зато питательно. О завтра думать — большой грех. Не Господа ли Бога ты своего проверяешь?.. Что надо — Он сделает, не сомневайся. Вот облака пошли по небу — это Он перегоняет свои стада душ. Сколько в них погибших надежд, напрасных трудов!.. Льются иногда на землю слезы из тех облаков, а люди прячутся от них под зонты: «Пусть сейчас будет сухо, — а потом хоть потоп!» И правильно — на всех ведь всё равно в ковчеге места не напасешься. И спасательных кругов вряд ли хватит.

Так и живу, птица небесная, гад ползучий, телохранителей не имею, бронежилета не ношу, налогов не плачу, в пенсионный фонд ничего не отчисляю, страховки лишен и в выборах не участвую, а о том, что в мире происходит, узнаю только из передач Лило Вандерс и по радио (без «Свободы» на свободе век свободы не видать…). Зато всё, что мы с тобой в школе про маленьких людей учили — Вырин, Башмачкин, Девушкин — всё на своей шкуре испытал, всё правдой оказалось, врагу не пожелаю. Эх, говорили нам классики: «Скучно на этом свете, господа!» — а мы не верили, хорохорились, гоношились. А итог превзошел самые худшие опасения. В общем, дело — труба. И так хочется иногда сбросить оболочку опостылевшего «я», скинуть эту дырявую, обрыдлую шкуру!.. Но не дано, потому что хоть и гад, но не змея, и по весне линять никак не научился.

Когда мы пришли в себя, Франц потащил нас гулять.

С большой осторожностью мы начали спускаться по лестнице в пустую гостиную. Вещей на столе не было. Франц открыл гараж. Там стояли две машины — «БМВ» и «порше» серебристо-золотого цвета.

— Ого! — сказал Ханси, уставясь на мерцающего жука, у которого, казалось, вот-вот из стоек полезут крылья.

— На какой поедем? — спросил Франц. Он был в темной куртке и джинсах.

Не дождавшись ответа, он вывел «порше», помигал нам фарами: два лягушачьих глаза выползли из капота, вылупились на нас и осмысленно огляделись кругом. Внутри машина оказалась такой же странной, как снаружи. У меня появилось ощущение, как будто она что-то хочет сказать и что в салоне есть еще какой-то живой дух, кроме нас троих.

Франц набрал скорость, и нас вдавило в сидения, как в самолете. Ханси с тревогой посматривал на приборы, вцепившись рукой в широкий ремень безопасности.

— Что, быстрее, чем наша таратайка? — спросил я у него.

Не поворачивая головы и не отрывая глаз от приборов, он важно кивнул:

— Да, машины мы делать умеем, это правда.

Франц хмыкнул что-то, а Ханси вдруг добавил:

— Ничего, зато в Russland балет хороший, — а я ясно увидел, как один из приборов широко ухмыльнулся. Видимо, черная труба всё еще давала о себе знать.

Мы ехали вдоль океана, и всё время был порт. Издали корабли были похожи на игрушки в большой луже. Молы и причалы уходили вдаль. Гигантские желтые краны медленно поводили коромыслами, и связки контейнеров ложились на грузовые машины.

— Вот, зелье, наверно, привезли, — начал Ханси, следя за громадным ящиком, который проплывал по воздуху невдалеке от нас.

— Между прочим, в амстердамской гавани уже полгода стоит шхуна с 17 тоннами марихуаны, а хозяина нет, даже по телевизору передавали. Никто не забирает. И команда исчезла, — сообщил Франц.

— Летучий голландец, — сказал я.

— А хотите нашей селедки попробовать? — вдруг предложил Франц, указывая на светящуюся точку киоска на пирсе. — И жареная, и соленая, и копченая… Мы — селедочная страна. Я с детства обожаю рыбу. А мясо ненавижу.

Ханси поморщился, но Франц уже свернул с набережной и, миновав штабеля, ящики и мотки каната, подъехал к киоску, где белобрысый продавец в крахмальном халате что-то говорил двум рабочим в комбинезонах, уплетающим двойные булочки, из которых торчали рыбьи хвосты.

— Я возьму жареную. Вы?

— Мне всё равно, — ответил Ханси, украдкой морщась, хотя никакого запаха не было и в помине.

Взяв бутерброды, мы отошли в сторону. Большая облезлая баржа темнела перед нами. Смеркалось. Людей было мало. Где-то катили тележку, позванивающую на стыках. Невдалеке от баржи, на бочках, три типа уплетали селедку, запивая ее пивом и о чем-то споря. На бочке стояла бутылка.