Переехать в другой город, почувствовать себя свободной от него после стольких месяцев, чтобы в итоге прийти домой и увидеть, что он поджидает тебя.

Безнадега настигла меня.

19

Кэнди Пенья шила детские одеяла из пряжи, которую ей принес Гордон Хаузер. Готовые одеяла забирала дежурная по блоку и относила в комнату приема и раздачи.

Всякий раз, как Гордон проходил мимо, он видел эти одеяла торчавшими из огромного полиэтиленового мешка, узнаваемой аляповатой расцветки, наводившей тоску. Как-то раз он спросил дежурную ПиР об этих одеялах. Дежурная была обгоревшей блондинкой с тугим хвостом, бесцеремонной, из военных. Она скривилась.

– Эти? Их никто не хочет брать. Я все время забываю сказать носильщикам выбросить их.

Эта же дежурная отвечала за семейные посещения, когда заключенным предоставляли тридцать шесть часов на общение с кровными родственниками в тюремной версии своего жилья.

Кровные родственники. Звучит жутковато. Или Гордон терял трезвый взгляд на вещи под воздействием окружающей обстановки?

– Тяжело смотреть, как они прощаются?

Гордон спросил дежурную ПиР, не успев как следует подумать. Ему случалось видеть, проходя мимо комнаты семейных посещений, маленьких детей, цепляющихся за матерей и заходящихся в истерике. На дорожке перед семейным корпусом кто-то нарисовал классики сиреневым мелом.

– Тут становишься толстокожим, – сказала дежурная, скривив рот в усмешке, как бы показывая: вот она, толстая кожа. – Особенно когда знаешь, что мать сама виновата.

Было бы лучше, если бы детские одеяла выбросили. Но вместо этого кто-то из местных копов вернул их обратно в отделение смертниц, которые шили их. Когда Гордон снова оказался там, Кэнди Пенья перешила из двух своих детских одеял большую распашонку, вроде пончо, в мягких, просвечивающих тонах синего и желтого. Она расправила ее на весу перед Гордоном.

– Надеюсь, подойдет?

Рукоделие среди заключенных поощрялось. Но всем хотелось, чтобы Кэнди Пенья завязала со своим вязанием, даже Гордону, который положил распашонку в бумажную сумку, засунул поглубже в багажник и попытался забыть о ней.

Как-то вечером он сидел в «Баресси», омывая свой мозг виски, и на него нахлынула ностальгия по Симоне, с которой он встречался в Беркли. Не так давно она звонила ему и оставила сообщение, интересуясь, включил ли он свой холодильник. Она так шутила, когда они встречались, намекая, что он представляет собой открытый проект, еще не завершенный, но потенциально нацеленный на жизнь с рабочим холодильником. Таким образом она проводила параллель между его неприспособленностью к домашнему хозяйству и тем, что он отталкивал ее, отчего испытывал чувство вины, потому что дело было в другом. Это Симона вызывала у него сомнения, а не расставание с холостяцкой жизнью. Он не стал перезванивать ей, хотя мог бы. Теперь, когда он захмелел и ощутил свое одиночество, он не мог понять, почему не сделал этого. Молодая барменша с широкой улыбкой и фальшивой грудью, распиравшей ее рубашку, то и дело спрашивала сидевших по одному выпивох, не нужно ли им чего.

– У всех есть все, что нужно? – спрашивала она, как будто они были в Аппалачских горах, а не в Калифорнийской долине.

На экране телевизора над барменшей показывали репортаж про город, захваченный шиитскими ополченцами, мужчинами и подростками в белых масках, мелькавшими в объективе ручной камеры на скутерах, пока на заднем фоне привычно полыхали горы хлама. Кто-то попросил барменшу включить бейсбол малой лиги. Гордон подумал, что надо будет прочитать об ополченцах, когда придет домой. Он тоже участвовал в этой войне, как и всякий человек, за своим компьютером. Гордон мог бы жить более аскетично и обойтись без цифрового телевидения, но его уже установил предыдущий жилец. Домовладелец сказал, что ему повезло. Мало кто в горах мог рассчитывать на такое удобство.

Он подумал, что пошлет Симоне открытку. Обтекаемого содержания. Без явного намека на желанную картину, в которой она стонала под ним, словно горная пума. Симона навещает его в лесной хижине, видит стопки книг на грязном полу и бутылку виски на кухонной стойке. Женский взгляд на его уединенную жизнь, его вкус к красоте долины, не очевидной для неподготовленного глаза. Долина являла собой суровый, равнинный, машинный ландшафт, со странным мутным светом, плотным от взвеси торфа и прочих примесей от фермерских хозяйств и заводов по переработке нефти. Это был рукотворный ад на земле, но все же это была настоящая долина, с горами, вздымавшимися по обе стороны. Она была размером с агропромышленный комплекс и, по существу, являлась им. Трудно было представить, как она выглядела до того, как ее освоили. Было трудно представить даже, как она выглядела освоенной в прежние времена, до появления техники. Машины сотрясали миндальные деревья с бездушной синхронностью. С каждым механическим толчком на землю сыпались плоды. Другие машины сгребали нелущеный миндаль в желоба, а третьи засасывали его по рукавам в воронки контейнеров. Сбор урожая происходил в быстром темпе и один раз в год, в сентябре. В остальное время бескрайние миндальные плантации стояли пустыми и тихими.

Он заплатил по счету и прошелся до бензозаправки по соседству. Бензозаправка была главной точкой по продаже алкоголя в городке, и перед ней тянулась очередь из мужчин и подростков, щурившихся под резким светом в ожидании бутылки крепкого пива или крепленого вина. Гордон взял бутылочку «Perrier» из холодильника, чтобы выпить по дороге домой. Минералка помогала ему не клевать носом за рулем. Когда он поставил бутылку на кассу, подросток в очереди за ним уставился на нее.

– А это что? – спросил он.

Зеленая бутылка в форме груши показалась Гордону неуместно миловидной и экзотичной. Он догадался, что парень принял ее за алкоголь.

– Это, ну, в общем, минералка.

– Минералка? – Парень скривился. – Я подумал, это типа новое бухло.

На заправке не продавали открыток. Кассир посоветовал магазин «Всё за доллар». Но там не оказалось открыток с видом Стэнвилла. Очевидно, это было не то место, которое пробуждало в людях добрые воспоминания, и Гордон решил, что, если он хочет связаться с Симоной, он может просто написать ей электронное письмо, как нормальный человек.

В то Рождество, получив недельный отпуск, он перебрался в Беркли, к Алексу, чтобы спать на диване.

– Как твоя однокомнатная жизнь? – спросил Алекс.

Гордон не стал связываться с Симоной. Они с Алексом устроили ностальгический тур: букинистические лавки, ирландские кафетерии на баржах, кофейни на Телеграф-стрит, заполненные хорошенькими женщинами, прилагавшими массу усилий, чтобы казаться непринужденными и естественными.

Барбекю на Шаттук-авеню и блюзовый клуб по соседству, который в годы их учебы в колледже мог бы носить звание Самой прокуренной таверны на Земле, но теперь никто не курил в барах; это было противозаконно.

Алекс и Гордон говорили о войне. Они оба одержимо просматривали одни и те же веб-сайты: «Информационный комментарий» для анализа ситуации и «Жертвы» для количественных показателей. Одно и то же они находили смешным и чудовищным. Все это было чудовищно, но кое-что из этого было смешным. То, как Буш говорил о «мистере Малики», которого ЦРУ сделало президентом Ирака. «Я пытаюсь помочь человеку!» Буш говорил это с искренним, но бессильным отчаянием на провальной пресс-конференции.