Но и кроме Маши хватает поводов для беспокойства. Е.Ю. назойлива и говорлива, признаться, общество ее утомительно, но как сказать ей об этом, не обидев, не знаю. Ольховский же, когда я с ним поделился этой неприятностью, высказал опасения, что Е.Ю. чувствует за собой вину за наш с Натальей разлад. Не знаю, мне кажется, что он не прав, что этой девицей движут совсем иные порывы, а Сергей – личность романтическая, возвышенная, оскорблять не хочу. И Е.Ю. тоже, вдруг все ж таки ошибаюсь?

Виделся вчера с Натальей, она уже подымается с постели, по-прежнему бледна и слаба, но теперь это слабость человека выздоравливающего.

Спасибо тебе, Господи.

До кладбища добиралась пешком, спешить-то некуда.

– Хуже, что я понятия не имею, чего делать, – сказала Юлька. Не себе – Кляксе, та ворочалась под курткой, цепляясь крошечными коготками-иголками за свитер. Клякса теплая и живая, а еще с ней можно разговаривать.

– С собой что делать, для меня понятно, но тебя ж не бросишь?

Клякса мяукнула и снова съехала вниз, на свитере стопудово затяжки останутся, Верка будет переживать по поводу испорченной вещи и еще, что Клякса грязная и наверняка больная, вон какие у нее глаза мутные. Верка Кляксу выбросит.

– Умирать не страшно, это мне один человек сказал, он не совсем чтобы человек, но когда-то был. Он очень хороший, и я ему нужна, а тут – никому.

Юлька села на лавку, ноги гудели. И есть хочется, чего-нибудь горячего, того же борща, и картошки жареной, или макарон по-флотски.

– Я б вернулась, но тебя из квартиры точно выпрут, а меня в интернат отправят, навсегда. Нет, мы к нему пойдем… подумаем. А потом… потом я что-нибудь с тобой решу. Милочке отдам, она жалостливая.

Клякса, высунув-таки головенку, подслеповато щурилась, уже не мяукала, а пыталась мурлыкать, правда, звук получался слабым, похожим на хрип.

– Но если что, с собой заберу, туда… ну, туда, где все будет по-другому. Главное, чтоб дождь не начался, а то околеем. Хотя какая разница, да?

Добрались уже в сумерках, когда небо стало лиловым, полупрозрачным, как вода в стакане. Нарисовать бы, чтоб цвет этот, и черные деревья, растопырившие ветви. Снизу смотришь – настоящая паутина, в которой запутались редкие звезды, а стена белая-белая, пахнет известью, землей и немного тепловатой гнилью листвяных куч, скоро жечь станут, как в прошлом году: желто-бурые костры без огня, но с мутными белыми полосами дыма.

– Под ноги смотреть надо, а то навернусь, как в прошлый раз. Я тогда руку порезала, больно было. И теперь чешется.

Перебираться в пролом, одной рукой придерживая Кляксу, другой – рюкзак, было неудобно. Юлька едва снова не упала.

– Главное, что не упала. Сейчас место найдем, я знаю, тут жутковато на первый раз, но вообще очень даже клево. – На лиловом фоне выдавались черные силуэты крестов, могильных плит, полуразвалившихся, разрушенных фигур. И дорожки почти не видно.

– В церкви было б нормально заночевать, но сторож если заметит – разорется, дурак. Как будто я там ломать что-то стану, я ж не ломаю, я ж просто на ночь. Но ему по фигу.

Темнело быстро, хорошо все-таки, что дождь не начался, но и без него было холодно, и Клякса под курткой тряслась всем своим худющим тельцем.

– Не бойся, я обязательно что-нибудь придумаю. Обещаю. Я не такая, как все, я не бросаю тех, кого люблю. Вот.

Склеп купца третьей гильдии Валерьяна Лушетникова стоял в самом центре кладбища, подымаясь над окружающими могилами массивным сооружением темного камня. Портал подпирали полуголые тетки с оббитыми руками, а у прикрывавшей дверь решетки стояли каменные вазы. Благо ключ от замка на общей связке мотался, замок, правда, заржавел и поначалу не поддавался, но потом-таки щелкнул, открываясь. Склеп Юлька заприметила давно. Некрасивый и мрачный, внутри он был довольно уютным.

– Он нормальный, купец этот. – Рюкзак Юлька кинула в угол. – Мы с ним давно знакомы, с прошлого года еще, ему тут как-то насвинячили крепко, бутылок понаоставляли, презиков. Нехорошо, когда с мертвыми так. Ну я сторожу-то сказала, но ему что? Ему по фигу, пришлось самой прибираться.

Клякса, посаженная на рюкзак, убежать не пыталась, зевала, принюхивалась, белые ниточки усов мелко подрагивали.

– Я и замок купила потом на решетку, чтоб тут порядок был. Видишь, не зря, выходит.

Не зря, но холодно, еще холоднее, чем снаружи. И замерзнет она вместе с Кляксой насмерть. И найдут ее не скоро, может, через год, а то и два.

– Ты не думай, я плакать не буду… не буду… если совсем замерзнем, то у меня спички есть, а там листья в кучах, погреемся. А плакать… это от холода. Как ты думаешь, Верка мои вещи сразу выбросит? Или, как Анжелкины, подружкам своим раздавать будет? Неужели не видит, что те ей завидуют? Вот придут, сядут, улыбаются, а сами завидуют и сплетничают, когда она выходит. А она им – Анжелочкина курточка, почти новая… ботинки… блузочка… Они берут, а сами аж давятся от зависти. И говорят, что она нас распустила.

Если говорить, то не так и холодно, а ладони между ног зажать можно, так теплее. Клякса черным калачиком свернулась на животе, дышит часто-часто, глаза закрыла. Интересно, эти белые пятна, если к ветеринару отнести, вылечатся? Должны, сейчас же много всяких лекарств.

– А Верка потом орет, что мы ее в могилу сводим. Не мы, а я, Анжелка-то хорошая, родная… а я хамка и грублю. А чего с ними вежливо, когда они такие? Я не хочу, как они, чтоб завидовать или чтобы мне завидовали. И чтобы не любить… У меня все по-другому будет, вот увидишь… уже по-другому.

– Она-то мне поверила. – Прасковья, разобравшись с книгами на одной полке, перешла к другой. – Наталья Григорьевна, и правильно, я ж не вру, она-то лежала в своей комнатушке и ничего не видела. Полюбовник ейный, Ольховский, с Катериною шашни крутил.

– Ольховский? – Вот эта сентенция стала неожиданностью.

– А то, он же ж не просто так-то, сам скользучий, и она тож, вот и сошлися-то.

– А граф?

– И граф. Я ж говорю, лядащая баба, и перед одним перья распустит, и перед другим. Савелий Дмитрич, он-то понятно, богатый да с титулом, такого в мужья-то каждая рада. А Ольховский, он по женскому-то делу видно что ходок. Я врать не стану, видела, как Катерина с Ольховским за ручку по саду гуляли-то… и с Савелием Дмитричем тож, только с графом-то вежливо, чинно, аккурат как на картинке, а с Ольховским… – Прасковья задумалась, широкие черные брови сошлись над переносицей, разделенные глубокою складкой, а губы приоткрылись, демонстрируя крупные ровные желтые зубы. – Вот и не скажешь-то сразу… он будто бы с приличиями-то, а все ж таки… как с родною. Да, было у ней что-то с Ольховским, было!

Прасковья раздраженно повернулась к полкам и принялась тряпкою возить по темной поверхности, изничтожая белые проплешины в тех местах, где не так давно стояли книги.