В ток-писине используется выражение na long bel belong, буквально означающее «в чреве своем», чтобы выразить «в сердце своем» или «мысленно», а в Nupela Testamen к нему добавлено еще tingting (думать), чтобы выразить, что учителя закона подумали что-то, но не сказали. Устные переводчики на босави не могли выразить то, что до такой степени не подкреплено свидетельствами. В одной из записанных версий к глаголу, обозначающему «думать», добавлен суффикс эвиденциальности — lo: b: Иисус своими глазами увидел, что думают учителя закона. Кроме того, ко всей строке добавлено примечание a: la: sa: lab, означающее что-то вроде «говорится»; во всяком случае, источником информации объявляется какой-то внешний авторитет, а не сам говорящий. Но у разных проповедников и в разных случаях текст менялся весьма значительно, пока не произошло формальное заимствование (синтаксическая калька) из ток-писина — новый способ отсылки к «внутренним мыслям», мыслям, не подтвержденным высказанными вслух словами: перед глаголом «думать» ставится kufa, буквально «из чрева». Таким образом акт перевода изменил язык босави, а вместе с ним и способ мышления его носителей. «Тайные мысли» на босави теперь обозначаются как «чрево-думать» — иными словами, благодаря непосредственному и импровизированному языковому посредничеству, то, что носители босави могут теперь делать со своим чревом, претерпело огромные изменения.

Очевидно, что перемены, произошедшие в жизни босави под влиянием миссионерской деятельности, выходят далеко за пределы грамматики и вокабуляра. Однако то, что носители босави стали по-другому говорить и думать о «внутренней жизни», — следствие не просто обращения в христианство, но и прямого влияния перевода: перевода евангелий с ток-писина на язык босави.

Говоря о влиянии переводов на принимающие культуры далекого или недавнего прошлого, чаще всего используют слова обогащение, расширение и усовершенствование. Но по отношению к настоящему времени распространены совсем другие метафоры: искажение, порча и гомогенизация. Роль эвиденциальности в грамматике босави непоправимо уменьшилась из-за импровизированной кальки из ток-писина, которая позволяет говорить о вещах, не имеющих никакого эвиденциального статуса. Кто-то скажет, что это безвозвратно испортило уникальный менталитет босави. Точно так же можно было бы сказать, что массовый импорт во французские СМИ сплетен о знаменитостях в английском духе привел к стилистическому безобразию, опошляющему язык. Однако в другие времена и в других регионах гораздо бо́льшие лексические и стилистические изменения вызывали не недовольство, а совершенно противоположную реакцию. Например, в конце XIX века японские переводчики активно заимствовали из европейских языков научные термины, и большинство тех, кто этими терминами пользовался, считали, что такие заимствования обогащают японский язык. Сходным образом считается, что сирийский (семитский язык, близкий к арамейскому) в IV–VIII веках расцвел, попав в руки Севера Себокта, епископа, ученого и переводчика. Себокт заимствовал множество греческих слов и выражений вместе с математическими, медицинскими и астрономическими знаниями древних греков — знаниями, которые западные культуры столетиями игнорировали (до тех пор пока арабские переводы этих сирийских переводов греческих научных трудов не были переведены на латынь Герардом Кремонским в середине XII века в испанском городе Толедо для более широкого распространения по Европе){111}.

Миссионеры, обратившие народ босави в христианство, могли считать, что обогатили язык спасенных ими душ, а в давние времена сирийские скептики, возможно, сетовали, что множественные заимствования греческих слов испортили их собственный древний язык. Однако суть в том, что отношение к изменениям в языке, вызванным или ускоренным переводами, основано не только на чувствах, которые вызывает у нас язык или перевод. Оно основано на глубоко укоренившихся убеждениях, которые не так легко осознать.

Первое из них — наше представление о том, какое место наш язык должен занимать в иерархии языков перевода. Для многих, особенно для тех, чье мировоззрение сформировалось в рамках моноязычного европейского государства, это весьма чувствительный вопрос: воображаемый ранг языка часто противоречит действительному, что приводит к коллективному недовольству и отрицанию реальности. В таком положении находятся французы, которые пренебрежительно относятся к использованию английских слов и тем не менее заимствуют их пачками. И французы в этом не одиноки.

Вторая важная составляющая отношения к изменениям языка, вызванным переводами, — насколько высоко мы оцениваем ту информацию, которую приносит с собой новый вокабуляр. Влияние перевода на принимающий язык неотделимо от того влияния, которое оказывает сам переводимый материал. В разные времена переводы могут заполонять принимающую культуру голливудской мишурой, судостроительными технологиями, душеспасительными текстами, фривольными историями про Марию-Антуанетту — всем, что только может показаться кому-то достойным записи. Наша оценка лингвистических последствий этого потока зависит от того, насколько нам нужно и интересно то, что он приносит.

Обрушившийся на общество и на его язык поток переводов может оказаться как благотворным, так и губительным: суть не в переводе как таковом, а в том, что именно переводится, какие идеи распространяются благодаря переводу.

На каком языке вы говорите? Казалось бы, простой и конкретный вопрос, ответ на который не вызовет затруднений. Однако в 2008 году я прочел в одной американской газете следующие слова о кризисе, сотрясавшем в то время Уолл-стрит: the U.S. treasury secretary was about to unveil the big megillah to put an end to the tsunami[101]. На каком языке это написано? Вроде бы на английском — да не совсем. Отчасти и на иврите (переданном с помощью идиша) и на японском. Я могу перевести эту фразу на французский (M. Paulson s’apprête à dévoiler la bonne méthode pour calmer la tourmente des marchés[102]), но это говорит не о том, что она написана на английском, а лишь о том, что я ее понял. С французского я могу перевести ее обратно на английский множеством разных способов, и это показывает, что «английский язык» — понятие довольно расплывчатое.