Было темно, холодно и голодно. Мир был ко мне беспощаден. Но слова дарили мне такую радость!..

Порой я подставляла небу лицо, раскидывала руки — мне хотелось обнять зимнюю ночь — и громко смеялась от счастья.

Сейчас, вспоминая об этом, я тоже смеюсь. Но не от счастья. Нужно остерегаться показывать миру свои чувства. Ибо волки не дремлют.

Мне приходится оторваться от дневника, потому что она вновь возникает передо мной как живая. Перевоплощается то в Гамлета, то в Джульетту, то в Клеопатру — среди пустого двора, темной холодной ночью. Не для зрителей, для себя. Ее дыхание клубится на морозе, пока она фехтует с Лаэртом или танцует с Ромео. Ее бледные щеки раскраснелись. Она худенькая и плохо одета, но она вся сияет.

Я провожу пальцем по ее словам. По торопливым строчкам, написанным, пока она мучилась от боли и страха — пока скрывалась в катакомбах.

Каково ей было там одной, когда кругом холод и мрак и не с кем поговорить, кроме покойников?

Я никогда не была в катакомбах. Не представляю даже, какие там проходы, узкие или широкие. Можно ли в них стоять в полный рост или нужно нагибаться?..

И внезапно я понимаю, что хочу в катакомбы. Хочу быть там, где была она. Меня тянет туда так же сильно, как тянуло зайти в комнату Трумена, когда он умер. Посидеть на его кровати, рассматривая его вещи. Как тянуло побыть в кабинете отца, когда он ушел от нас, чтобы слушать, как íикают часы на его столе. Как тянуло прийти на кухню, когда мама перестала разговаривать, и зарыться лицом в ее брошенный фартук.

Я гадаю, где умерла Алекс. Возможно, в тех самых катакомбах, ведь Джи сказал, что гитару вытащили из-под груды скелетов. Среди них могли быть и ее останки. Как она умерла? Встретила свой конец в черноте подземных лабиринтов — или на гильотине? Или ей удалось спастись?

Краем глаза я замечаю быстрое движение и поднимаю взгляд. На соседний столик приземлился воробей. Он наклоняет голову и смотрит на меня блестящими черными глазками, пока женщина, сидящая за столиком и болтающая по телефону, не замечает его и не прогоняет взмахом меню. Воробей улетает.

— Желаете еще чего-нибудь? — спрашивает официант. — Круассан? Пирожное?

— Нет, спасибо. — Поднимаясь, я достаю из рюкзака кошелек.

Пора. Вход в катакомбы — на той стороне реки. Нужно туда добраться, пройтись по туннелям, а потом еще успеть вернуться в библиотеку, чтобы уговорить Ива Боннара меня впустить. Я убираю дневник в рюкзак, расплачиваюсь с официантом, хватаю вещи и отправляюсь в путь. Откуда-то сверху доносится чириканье.

Катакомбы не так-то просто найти. Будто их нарочно прячут.

Я выхожу из станции «Данфер-Рошро» и минут десять иду не зная куда, пока не встречаю табличку с указателем. Потом перебегаю транспортную развязку. Остается еще пройти мимо парка. Наконец вижу вход. К нему выстроилась довольно длинная очередь. С чего бы? Это же не могила Джима Моррисона. Джим Моррисон лежит на кладбище Пер-Лашез.

Я встаю за говорливым американским семейством. Их пятеро: мать, отец, мальчик лет двенадцати и две девочки постарше. Все чистенькие. На кроссовках ни пятнышка. У каждого поясная сумка, бутылка с водой, карта и витаминный батончик. Они одеты в прочные водонепроницаемые и непродуваемые куртки и, кажется, готовы к любым превратностям путешествия. Мистер и миссис Готовы-Ко-Всему и их потомство. Мальчик зачитывает из путеводителя:

— «К концу восемнадцатого века городские кладбища были переполнены, и разлагающиеся трупы стали угрожать здоровью горожан, превратившись в рассадники крыс и заразы. Смрад стоял непереносимый. Иногда кладбищенские ограды не выдерживали, и тела вываливались на улицы. Парижане жаловались все чаще, и наконец городские, власти приняли решение запретить захоронения в черте города и перезахоронить мертвецов в отработанных каменоломнях. Трупы сваливали на телеги, накрывали черной тканью и среди ночи увозили с кладбищ. За телегами шли священники, всю дорогу служившие заупокойные мессы…»

Мальчик продолжает читать. Очередь движется ужасно медленно. Я достаю дневник Алекс.

7 мая 1795

Я почувствовала чей-то взгляд. Кто это? Я оглянулась, но никого не увидела. Близилась полночь.

По пустым дворам Пале-Рояля полз туман. Я пыталась почитать Вольтера пьяному гуляке, но он предпочел высокой страсти страсть низменную, в объятьях костлявой шлюхи под колоннадой.

Часы на башне пробили полночь. Я наклонилась, чтобы поднять шляпу с монетами, — и вдруг разглядела блестящий золотой луидор среди тусклых су. Я стала озираться. Человек, бросивший луидор, должен был стоять неподалеку, скалиться и манить меня пальцем, как случалось уже не раз. Актрис часто путают со шлюхами. Но вокруг не было ни души.

Я представила, сколько всего можно купить на эту монету: кусок печеной утки, шерстяные чулки, унцию гвоздики — я люблю жевать гвоздику. Казалось бы, такие мысли должны согревать. Но меня била дрожь. Я торопливо собрала заработанное и поспешила прочь из Пале.

Какое-то время я шла по Сент-Оноре, потом свернула на Сент-Анн. Туман бледными пальцами обвивал фонари, скрадывая свет. Я прошла мимо клуба якобинцев со спящими окнами, потом повернула на Милль — узенькую улочку, где едва могла проехать телега.

И тут услышала шаги за спиной.

Это был он — тот, кто бросил мне луидор. И он, конечно же, хотел, чтобы я отработала деньги. Я развернулась, готовясь дать отпор.

— Кто здесь? Кто вы? — закричала я. В ответ тишина. И я решила, что это пьяница Бенуа с кухни «Фуа» вздумал надо мной пошутить.

— Бенно? — Опять тишина. Только шаги. Размеренные. Неторопливые. Уверенные, что достигнут цели. Если не сегодня, то завтра. Если не завтра — все равно скоро.

Уже тогда он следил за мной. Оценивал. Присматривался. Ждал.

Я чувствую на своем плече чью-то руку.

— Блин!.. — вскрикиваю я и чуть не роняю дневник. Это мальчишка, Готов-Ко-Всему Младший. — Извини, — смущаюсь я. — Что ты хотел?

— Вас зовут, — отвечает мальчишка. — Вон там, видите?

Я смотрю, куда он показывает. Побитое синее «Рено» на светофоре сигналит вовсю. Водитель, высунувшись из окна, машет мне рукой.

Это Виржиль. С его теплыми кофейными глазами и таким прекрасным лицом. И бархатным голосом. С ним в машине сидит Жюль. Спокойно, приказываю я себе, — но спокойствие дается непросто, когда сердце бьется на шесть восьмых.

— Я скажу, что вы за нами, — обещает мальчишка. Должно быть, он бойскаут.

Я успеваю пройти всего несколько шагов к перекрестку, когда Виржиль кричит:

— Лови! — В мою сторону летит компакт-диск в прозрачной коробочке. Я ловлю.

— Что это?

— Лучшие стихи в целом мире.

— Твои, что ли? — спрашиваю я — и чувствую себя дурой.