Я покупаю блинчик с сыром и бутылку минералки, иду в парк и обедаю там на скамейке под деревом. Потом закрываю глаза, подставляю лицо солнцу и просто дышу. Немного погодя я начинаю приходить в себя и постепенно успокаиваюсь. То, что случилось в катакомбах, — побочный эффект от таблеток. Как и все остальное, что со мной в последнее время происходило. Надо еще сократить дозу. Да, так и сделаю. Сегодня же.

Открыв глаза, я смотрю на часы. Полвторого. Теперь надо встать, ехать в архив и молить Ива Боннара о прощении. Если повезет, я успею сфотографировать бумаги Малербо, а потом вернусь домой к Джи и сяду работать над докладом. И все будет хорошо.

Пока я собираю оставшийся от обеда мусор, ко мне подходит маленькая девочка. Мать зовет ее, но девочка не оборачивается. Она стоит, слегка покачиваясь, словно еще не привыкла к собственным ногам.

Девочка смотрит на меня. У нее большие серьезные глаза. Она делает несколько осторожных шагов и протягивает мне кулачок. В нем что-то зажато.

— Привет, — говорю я. — Что там у тебя?

Она разжимает пальчики, один за другим, и наконец я вижу: на пухлой ладошке лежит перышко.

Маленькое.

Воробьиное.

— Доктор Беккер звонил, — говорит отец. Я отрываюсь от своего занятия, а именно от приклеивания кольца к носу Людвига ван Бетховена в фоторедакторе, и поднимаю взгляд.

— И что сказал?

— Что твоей матери получше. Таблетки начали действовать. Она стала есть и принимает участие в групповой терапии.

— А он не сказал, когда ей можно позвонить?

— Советует подождать еще пару дней.

— Хорошо, — соглашаюсь я. Почему бы нет. Пара дней — это как раз суббота и воскресенье. Но в понедельник я еду в больницу. И если доктор Беккер захочет мне помешать увидеть маму, ему придется натравить на меня охрану всей психушки.

— Как поживает твой доклад, Анди? — спрашивает отец. — Есть прогресс?

— Есть. Черновик практически готов. Надо, конечно, подшлифовать кое-что, я в процессе. И я почти добила предисловие, — говорю я и улыбаюсь.

— Отлично, — говорит он и тоже улыбается.

— Ага. А как поживают анализы?

— Неплохо. В понедельник ждем результатов.

— Круто, — говорю я и улыбаюсь еще шире. У меня начинает болеть лицо.

— В среду будет ужин в Енисейском дворце. Можешь пойти со мной, если хочешь.

— Ух ты. Здорово. Но у меня билет в Нью-Йорк на воскресенье, ты забыл?

— Ах, точно. Думаешь, успеешь все доделать?

— Уверена.

— И это будет толковый черновик?

— Мне кажется, да.

Он кивает и снова утыкается в свой ноутбук. А я в свой. Отец сегодня вернулся рано. Мы заказали тайской еды и поужинали втроем с Лили, потом она ушла работать в мастерскую, а мы с отцом расположились за обеденным столом. Теперь вот сидим на противоположных его концах и уже несколько часов работаем молча. Не ругаемся. Это хорошо. Осталось пережить сегодняшний вечер, потом завтрашний день и часть воскресенья. И постараться обойтись без стычек.

Закончив с пирсингом, я решаю покрасить Людвигу волосы в зеленый. Ему даже идет. Можно будет использовать этот портрет в предисловии к докладу. Я уже выцепила несколько тактов аллегретто из его седьмой симфонии и наложила на них кусок «Paint It Black» «роллингов», чтобы проиллюстрировать свою идею. Получается выраженная параллель гармоний ля минора — E7-C-G7. Заодно я записала себя на камеру мобильника и рассказала, каким образом использование ля минора в ранних работах Малербо могло повлиять на аллегретто. Потом я отправила ролик себе на почту, а оттуда импортировала в редактор презентаций. Качество получилось так себе, но чтобы показать отцу, сойдет. Вернусь домой — переделаю на школьном оборудовании.

Все, Людвиг готов. Я выключаю компьютер. Силы кончились. Я работала без передышки с того самого момента, как уговорила Ива Боннара вновь пустить меня в библиотеку. Пришлось умолять и клясться жизнью, что я обязуюсь уважать других посетителей и никому не буду мешать. Всю вторую половину дня я фотографировала бумаги Малербо, потом вернулась к Джи, быстро поужинала и засела работать над текстом. К восьми черновик основной части был готов.

Я начала верить, что у меня все получится — с предисловием я уложусь до завтрашнего вечера, и еще останется куча времени, чтобы отец успел все посмотреть и дать добро.

А сейчас я желаю ему спокойной ночи и отправляюсь к себе в комнату. Там я вываливаю содержимое рюкзака на матрас и ищу диск Виржиля. Мне не терпится его послушать — ровно с той минуты, как Виржиль метнул его мне возле катакомб. Вернувшись домой, я первым делом спросила у Лили, нет ли у нее плеера, и она выдала мне старенький дискмен.

Я вставляю диск. Вначале звучит мужской голос с африканским напевом. Когда он затихает, появляются барабаны, затем хор в сотню голосов повторяет тот же самый напев, и Виржиль вступает со своим рэпом. Получается обалденно. Просто восторг. До мурашек.

Следующая песня — об Америке, точнее о рэппере, который клянется ее покорить. Тут же есть и «Предместный», но записанная версия звучит иначе, чем тогда у Реми: она вся выверенная, практически идеальная. Дальше идет песня «Душа на продажу» — о том, что все продается. И еще одна, «Утренний свет», про то, как над Парижем поднимается солнце, а Виржиль смотрит на него с холма у Сакре-Кёр. Эту я узнаю. Он пел мне ее вчера ночью.

Все тексты отличные, а музыка еще лучше. Где-то использован проигрыш в стиле регги. Где-то фанк в духе семидесятых. Сэмплы госпела. Ситар. Крик муэдзина. Хор французских школьников, распевающих детскую считалочку. Китайская скрипка. В этих песнях — весь мир, как он и обещал.

Едва дослушав альбом, я хватаю трубку, чтобы позвонить ему и сказать, как сильно мне понравилось.

— Что? — рявкает он.

— Эмм… привет. Это я. Анди, — произношу я, слегка опешив.

— А, привет. Сейчас, минутку.

Я слышу скрип тормозов, потом голос Виржиля, который орет кому-то, чтобы тот совершил с собой действие, противоречащее человеческой анатомии.

— Прости, — говорит он.

— Тяжелый день, да?

— Чудовищный. Весь город, чтоб его, слетел с катушек. Слушай, можно я перезвоню тебе? Через Полчаса?

— Давай, конечно.

Я откладываю телефон в сторону и пялюсь в стену. Чем себя занять, пока я жду? Можно перекусить: после ужина прошло несколько часов. На кухне, кажется, остался пад-тай. Еще есть апельсины и сыр. Хорошо бы, конечно, уже принять душ — и спать: завтра суббота, а у меня еще куча дел. Хочу заехать в музей Малербо и там пофотографировать. А потом надо будет причесать черновик.

Я перевожу взгляд на разбросанные по матрасу вещи. Дневник лежит прямо под связкой ключей. Алекс писала: «Той ночью меня ждала не смерть. Смерть была бы милостью. Меня ждало перерождение». Перерождение — в кого?