Дед с язвительной усмешкой взглянул на меня. А я думал о том, что все это с ним сделало. Как он, к примеру, смотрел на меня, внука, который топтался рядом, еще когда был двух-трехлетним малышом? Какие мысли мелькали у него о том, что может из меня получиться или что он может для меня сделать? Он ощупью искал стакан. Я взял стакан, поднес к его губам, попросил успокоиться. Он фыркнул.

— Все остальное, что я рассказал, правда, кроме одного. После я обыскал его куртку и нашел бумажник. Н-да, бумажник. Зачем он ему понадобился в этой чертовой глуши, в лесу? Осмотрел содержимое. Несколько грязных желтых десяток, зеленые водительские права, какие-то расписки, квитанции, обычные мелочи, а еще — завещание. Несколько слов, накарябанных на пожелтевшем листке, но тем не менее — завещание, с датой и Людвиковой подписью. Понятно, что он носил при себе такую бумажку. Там было написано, что все свое имущество он оставляет старшему сыну Греты. Вряд ли это много, подумал я и не ошибся; на следующий день мы вместе с ленсманом пошли в избушку Людвика, осмотрели скарб, и всего наследства оказалось ружье «Краг-Йёргенсен», несколько кастрюль да сковородок, снегоступы, лыжи с бамбуковыми палками, две картонные коробки с бумагами и газетными вырезками. Я съездил в Йёрстад. Хуго тогда было лет семь-восемь. Странный такой мальчонка. Помню его глаза, он словно насквозь тебя видел. «Краг» висел у меня на плече, я и протянул ему ружье. Оно, мол, теперь твое. Когда-нибудь будешь из него стрелять. Отличное ружье. Он взял «Краг», обеими руками прижал к себе, в глазах читалось удивление. Грета поблагодарила, я обещал сказать Георгу, что это мой подарок, а потом ушел. Мне вдруг стало неприятно смотреть на мальчонку с тяжелым ружьем в руках, я испытывал неотвязное ощущение, что сделал глупость. Ехал на своем старом «опеле» в сторону Хаммера и видел перед собой насмерть перепуганные глаза Людвика и как они потом успокоились, взгляд ушел в себя. — Дед повернул голову набок, с трудом перевел дух. — Не понимаю, почему я все время об этом думаю. Ведь ничего уже не поделаешь, поздно, — прохрипел он, закашлялся, попробовал отпить глоток воды. Не получилось. Сил не было. Дышал он тяжело и прерывисто, выглядел плохо.

Я встал, собираясь спуститься вниз.

— Нет, — прошептал он.

Я сел.

— Не могу больше.

— Тебе надо в больницу.

— Течет… — прохрипел он, со всхлипом втянул воздух и перестал дышать.

Я шагнул к двери, но услыхал, что он опять задышал. Глаза чуть приоткрылись, он смотрел на меня, причем вполне осмысленно. Но лицо изменилось. Стало восковым, отрешенным, словно погасло.

Подойдя к двери, я позвал маму, сказал, чтобы она поспешила. И опять вернулся к кровати. Дед открыл глаза. Они не смотрели, просто покоились под полуопущенными веками, без всякого выражения. На лестнице послышались торопливые шаги. Я наклонился закрыть ему глаза, но едва прикоснулся ладонью к лицу, как оно шевельнулось. По щекам пробежала дрожь; кожа подергивалась и жила, будто наэлектризованная. Продолжалось это три-четыре секунды, но я успел заметить, как дрожь возникла вокруг глаз, перекинулась на лоб, на щеки и рот, на подбородок и замерла. Я говорю «замерла», хотя продолжалось все это считанные секунды, а когда дрожь утихла, в лице не осталось ничего. Жизнь покинула тело, но для меня разница меж «до» и «после» была столь явственна, что, когда лицо успокоилось и я закрыл деду глаза, у меня первым делом мелькнула мысль: дедова душа покинула тело. Мысль эта казалась такой же естественной, как взгляд, брошенный на небо в студеную и ясную зимнюю ночь и отметивший, что в вышине сверкают звезды. Я сложил руки покойного на одеяле. В комнату вошли родители. Мама вопросительно посмотрела на меня — я покачал головой. Думал, она заплачет, но нет, она глядела на кровать с нежностью и даже с любопытством, потом подошла к телу своего отца, перевела взгляд на лицо, взяла его руку в свои маленькие ладони. Отец охнул, доплелся до старого чертежного стола, оперся на него и пробормотал, что дело дрянь. У меня чуть не вырвалось: «Заткнись!» Врач покосился на него, но промолчал. Отец все вздыхал и на покойного не смотрел — боялся. Я подошел к маме. Она по-прежнему держала дедову руку и не сводила глаз с его лица.

— Он что-нибудь сказал напоследок?

— Спросил про тебя.

Отец у чертежного стола вздыхал и охал. Мама заплакала. На кровати лежало высохшее, по-птичьи скрюченное тело, а ведь когда-то это был широкоплечий мужчина с большими, сильными руками, который со сломанной ногой пешком добрался из Дюренута до Брекке, что подтверждали свидетели — двое его спутников, от чьей помощи он наотрез отказался. Шагал сам, сломана ли нога, нет ли. Мама выпустила дедову руку. Сложила его ладони на груди и попрощалась. Слезы текли по ее щекам. Отец подошел к ней, неловко обнял. Я смотрел в сторону. Врач скользнул взглядом по телу покойного, повернул набок его голову, пощупал пальцами сонную артерию.

— Пойду вниз, позвоню, — сказал он.

Заметив на полочке ночного столика маленький аптечный пузырек, я взял его, открыл, понюхал содержимое. Я узнал этот резкий запах. Синильная кислота. Он держал ее наготове. Я спрятал пузырек в карман.

— О Господи, — всхлипнула мама.

Отец выпустил ее из объятий. Никто из нас не сказал больше ни слова.

Я пошел вниз, в гостиную. Свет не зажигали, но уже смеркалось. Мне было слышно, как врач разговаривает по телефону насчет перевозки. Он, мол, не знает, можно ли забрать тело прямо сейчас. Я вошел в комнату, сказал, что сперва будет прощание с покойным. Народу придет немного: я, Катрин да еще двое-трое; но у меня не было сомнений, что мама сочтет это необходимым. Я подошел к окну, стал смотреть на лес, нет ли какого движения среди темных деревьев. Бее спокойно. Дождь тихонько шелестит в листве; капли чуточку наклоняют листья, стекают вниз.

Я поехал к Сив, позвонил в дверь. Вышла Ева в халате. Я знал, она меня недолюбливает. Несколько раз мы приглашали ее к обеду, и однажды вечером, когда Сив вышла в туалет, она стала ко мне клеиться. Я сказал «нет», и после этого никакого спасу от нее не было, так и крутилась возле меня и к Сив ревновала. Ужасно ее оскорбило, что я не захотел изменять жене.

— Она в полицию уехала.

— Когда? Давно?

— Нет, несколько минут назад.

Я двинул в управление.

В дежурке был Хенрик и какой-то народ из Красного Креста. Заметив меня, Хенрик спросил, как дела у деда.

— Он умер.

— Когда это случилось?

— Примерно час назад.

— Черт… Мне очень жаль.

— Спасибо.

Я пошел дальше. По коридору сновали люди, наперебой тарахтели телефонные звонки, Коре Нурдагуту махнул мне рукой и крикнул, что я должен надеть форму, нам надо ехать в горы, в Лёурдал, там горит скотный двор, где заперты шесть сотен свиней. Я выезжал на такой пожар два года назад, занимался отстрелом. Стоял на тракторном прицепе и сквозь разбитые окна расстреливал горящих свиней. Это зрелище и запах мне никогда не забыть; вся округа на несколько километров провоняла горелым беконом. Вдобавок они жутко кричали, прямо как люди. В конце концов я не выдержал, слез с прицепа, работу закончил Ролф. Коре я сказал, что подменюсь, но, может, для меня найдется что-нибудь другое, связанное с паводком.