Они приходились друг другу родственниками, но не кровными. Мачеха дедушки Бориса была её родной тётей. Эта тётя в своё время вышла за вдовца с тремя детьми и родила ему ещё одного, четвёртого сына. За старшего своего пасынка, Бориса, она и сосватала впоследствии племянницу. Бабушке было, наверное, лет 19, когда её выдали, потому что в 20 она уже родила нашу маму. С кем ей повезло, так это со свекровью, все‑таки родная тётка. А младший из трёх деверей одновременно приходился ей двоюродным братом. Благодаря этим родственным переплетениям, бабушку в семье мужа не обижали, но вот сам он…

Иногда, рассказывая про дедушку Бориса, бабушка намекала, что он был большой любитель «поухаживать за женским полом». Когда я стала старше, она однажды выразилась более определённо:

— Дедушка твой был хороший… блядун!

Сказано было со вздохом не прошедшей за 30 с лишним лет обиды. Нет, наверное, она его все‑таки любила. Может, это он её не любил? Заставили отец с мачехой, он и женился, а любить не любил. Представить, какой была бабушка в молодости, я никак не могла, а фотографий то ли вообще не существовало, то ли не сохранилось. Но и в старости бабушка Софья была, на мой пристрастный взгляд, очень даже симпатичная. У неё были густые тёмные волосы, на которые седина красиво легла отдельными, тонкими серебряными ниточками, всю жизнь бабушка расчёсывала их на прямой пробор и закручивала на затылке в пучок, который сама называла «кублик». Лицо у неё было в мягких, совсем мелких морщинках, особенно милое и приятное, когда она улыбалась, а улыбалась она почти всегда, когда с кем‑то разговаривала, просто глаза у неё такие были – карие, живые, всегда смеющиеся. Никак нельзя было не улыбнуться ей в ответ. Прибавьте к этому замечательные способности бабушки в области домашнего хозяйства: она необыкновенно вкусно готовила, хорошо шила и была незаменимой нянькой детям. Какую ещё жену нужно было дедушке Борису? Подумаешь, красавец! Маленький, рыжий… До войны он заведовал в Чернигове хлебным магазином, а бабушка Софья была в этом магазине продавцом. Она хорошо и быстро считала в уме и на бумаге, легко читала, а писала со смешными ошибками: «усе» вместо «все» – как говорила, так и писала. Но что вы хотите? Образование её было – три класса церковно–приходской школы.

По характеру же бабушка Софья была типичная клуша, наседка. Мама рассказывала, что, когда дедушку Бориса забрали на фронт, она как села, так и сидела несколько дней, сдвинуться с места не могла, только повторяла всё время:

— Конец усему…

Мама ей этот «конец усему» всю жизнь потом вспоминала. Подумать только: немцы уже на Украине, наши отступают и отступают, дедушка где‑то на фронте, а бабушка, сиднем сидит и плачет, не зная, куда бежать и что делать. Младшая мамина сестра, Инна, – ещё совсем девчонка, 15 лет, и такая же рохля, как бабушка, собственно, они вместе сидят и плачут с утра до вечера. Слава богу, что мама не такая, она‑то как раз пошла в деда Бориса – энергичная и собранная. К началу войны ей уже 18 лет, и все ложится, конечно, на неё – эвакуация, устройство на новом месте, в чужом холодном городе, работа на заводе, комната в общежитии, продуктовые карточки… Если бы не она, могли бы все погибнуть, как погибла под бомбёжкой бабушкина старшая сестра Анна с четырьмя детьми, они не успели на пароход, увозивший людей в эвакуацию.

— Не слушай её! – обижалась на маму бабушка. – Она уже забыла, как я на крыше вагона ездила у деревню, вещи на продукты меняла.

— Ты – на крыше? – ужасалась я.

Страшная картина представлялась моему воображению: грузная бабушка, в длинном фартуке карабкается на крышу поезда, срывается с неё и летит прямо под колеса…

— Так у вагон же не улезешь. А кушать‑то надо шо‑то, первое время у эвакуации чуть не попухли с голода.

В доказательство своих слов бабушка лезла в старый, с рваной подкладкой чемодан и, порывшись в нём, предъявляла мне фотографию, сделанную сразу после войны, в 46–м году. Увидев её впервые, я никого не смогла узнать и спросила недоуменно:

— А кто это?

— Это я, — ткнула она пальцем в сидящую на стуле худую, как жердь, женщину с тёмным лицом и ввалившимися щеками. – Это мама твоя, а то – Инка. Видала? Одни глаза торчат.

Мама и тётя Инна стояли, держась руками за спинку стула, позади бабушки. Талии у них были… Куда там Гурченке! Эту фотографию я потом называла «три скелета».

— Бабушка, покажи мне карточку, где три скелета.

В детстве я думала, что Эвакуация – название города, так часто звучало у нас в доме это слово, когда мама и бабушка вспоминали свою жизнь во время войны. На самом деле город назывался Куйбышев. Там был большой авиационный завод, делавший самолёты для фронта, и на этом заводе наша мама работала всю войну. В Куйбышеве ей предстояло встретить после войны нашего папу, выйти за него замуж и родить нас с Неллей.

А бабушка Софья как в воду смотрела, когда говорила своё знаменитое «конец усему»: дед Борис с войны не вернулся, и в 40 лет её личная жизнь окончилась. В новой, послевоенной жизни бабушке раз и навсегда было отведено место домашней хозяйки, кухарки и няньки при детях. И всю свою оставшуюся жизнь она считалась иждивенкой у старшей дочери, даже пенсии себе на старость не заработала.

— Зачем тебе пенсия? – говорила мама. – Мы что, тебя не прокормим?

Все‑таки некоторые вопросы остались непрояснёнными. Например, почему они не вернулись после войны в Чернигов? С моей стороны это, конечно, странный вопрос. Если бы они вернулись, меня просто не было бы на свете, и моих сестёр тоже. Мама вышла бы замуж за какого‑нибудь местного хлопца, и у неё родились бы совсем другие дети. В свою очередь папа тоже подался бы после войны домой и там нашёл бы себе девушку из местных, и у него тоже были бы другие дети, не мы.

Но ведь речь не о нас и даже не о папе с мамой. Речь о бабушке Софье. Неужели не хотелось ей хотя бы съездить туда, посмотреть, уцелел ли дом, жив ли кто из родных, соседей? Хотелось, ещё как хотелось. Но решала уже не она, а мама, которая давно, в самом начале войны, перестала её слушаться, ей подчиняться. А у мамы к тому времени была уже своя жизнь – большой город, большой завод, новые подруги… И вот–вот появится на горизонте наш папа. Мама была человек практичный и не видела смысла возвращаться. Был бы жив дедушка – другое дело, а так…

Судьба дедушки Бориса также осталась для меня неясной. Кажется, и сами они – мама, бабушка и тётя Инна – не знали точно, что с ним случилось. Говорили, что он умер в госпитале в 1943 году. Но при каких обстоятельствах, от какого ранения, и, главное, где захоронен – ничего этого они не знали и разузнать не смогли. И это незнание всю жизнь камнем лежало у них на сердце.

Но самой большой загадкой осталось для меня другое: за что бабушка Софья не любила нашего папу. Тут было что‑то давнее, возникшее ещё до нашего рождения, не истреблённое годами жизни под одной крышей. Бабушка до такой степени враждебно к нему относилась, что даже по имени его никогда не называла, говорила: «он».