Его все тут знают.

— Ваш Дружок садился в автобус на остановке «Горбольница».

— Что вы говорите? И сел?

— Нет, его отогнали.

Вот бродяга! Это он за какой‑нибудь женщиной увязался, у которой собака гуляет.

Но если нигде не пахнет, мой Дружок прибегает домой сам и издаёт у двери один, но громкий «гав!». Я рада и иду открывать. Бывает, что он поранит лапу или погрызётся с другими собаками, тогда, раненый, он не может подниматься по лестнице, а сидит у лифта и ждёт, когда кто‑нибудь будет ехать и его подвезёт. Поскольку Дружок — субъект, всем в нашем доме известный, его без вопросов завозят на наш 4–й этаж.

— Ах, ты мой сладенький! — приговариваю я, моя Дружку лапы в ванной.

— Боже мой! — удивляется Нелля, бывая у нас в гостях. — Кто бы мог подумать, что ты — ты! — будешь так любить эту собаку!

— Не то слово, — добавляет Алексей. — Она его любит больше, чем нас с Алёшкой. Не дай бог на Дружочка голос повысить — бросается, как тигрица.

— Уму непостижимо, — говорит Нелля. — Сколько я свою сестру знаю, она собак всю жизнь терпеть не могла, она их панически боялась. «Светочка не любит собак, не подпускайте собаку к Светочке, она боится!». Уже взрослая тётя была, а как собаку увидит: «Ой! Ай!». А собаки, они же чувствуют, если человек их боится, могут и цапнуть.

— Да уж, — вставляет Алёшка, — сколько я просил купить собаку, когда маленький был. Мама: «Только через мой труп!». Так я же просил добермана или дога, а это что за тварь лохматая, беспородная, а? — он ласково треплет Дружка за ухом.

Мои мужики любят его не меньше, чем я, только показывать не хотят.

— А ты знаешь, почему твоя мама боялась собак? — спрашивает Нелля.

Сейчас последует душещипательная история про маленькую девочку, на целых два года отправленную безжалостными родителями далеко от дома, к тёте с дядей.

— Кстати, почему они тебя тогда отправили к тёте Инне, ты не знаешь?

— По–моему, у них назревал развод.

— Да ты что? А почему я никогда про это не знала?

— Тебе было три года, как ты могла знать?

—Посмотрите на неё! Сама всего на год и два месяца старше меня! Но все про всех знает, откуда — уму непостижимо.

— Так что там насчёт собак было, теть Нель?

— Когда твоя мама жила в Тбилиси, у нашей тёти, её там сильно напугала одна собака — большая такая овчарка, ей было всего четыре года, не овчарке, а твоей маме.

В Тбилиси мы жили на самом верху небольшой горы (скорее холма), в двухэтажном доме, опоясанном на уровне второго этажа открытой деревянной верандой. Внизу, в первом этаже большими многодетными семьями жили курды, наверху сдавалось внаём несколько комнат, одну из которых снимали мои тётя Инна и дядя Саша – в то время студент Тбилисского железнодорожного института.

С горы, на которой стоял наш дом, вели вниз извилистые тропинки, по ним мы бегали наперегонки с соседскими девочками–грузинками. Бежать надо было быстро–быстро, не пропуская ни одного изгиба, и при этом ни разу не упасть. В тот день все дети из нашего дома вдруг разом, как по команде, помчались вниз, под гору. Кто‑то сказал, что приехали на мотоцикле милиционеры, и надо бежать смотреть, что они будут делать. Я была, наверное, самая младшая из всех ребят и прибежала последняя. В коляске мотоцикла сидела огромная немецкая овчарка и смотрела прямо на меня неподвижными жёлтыми глазами. Встретившись с ней взглядом, я успела только развернуться, чтобы бежать назад, в гору, но было поздно. Высоким прыжком взметнулась она из коляски и… И вот я лежу, уткнувшись носом в траву, а сверху разлеглась и влажно дышит мне в затылок здоровенная псина, гораздо длиннее меня. Я даже не помню, укусила ли она меня, скорее всего, нет, она просто увидела бегущую цель и накрыла её до прихода своего хозяина–милиционера. Но это было уже неважно — укусила, не укусила — потому что я всё равно умерла от страха, лёжа под этой собакой. Я и сейчас, хотя прошло много лет, вспоминая об этом, чувствую на себе её тяжесть и словно вижу краем глаза огромную лапу, накрывшую мою ладошку. Потом прибежали милиционеры, оттащили овчарку, а меня на руках отнесли домой. Дети бежали рядом и показывали дорогу.

— С тех пор, — рассказывает Нелля – так, как будто это было с ней или как будто она при этом присутствовала, — наша Светка стала бояться собак. Вот увидит даже вдалеке, на цепи и в наморднике собаку, сразу: «Я туда не пойду, там собака!».

— Все правильно, — соглашаюсь я. — Ты только забыла сказать, что, несмотря на это, в нашем доме всегда жили собаки.

— О! Сколько их перебывало у нас! – говорит Нелля.

Надо сказать, что двор нашего детства был полон всякой живности. Тогда ещё не было моды держать в квартирах породистых кошек и собак, но беспородные твари жили и плодились во дворах в больших количествах. Ещё не было моды заводить в квартирах попугайчиков, но на крышах сохранились кое–где голубятни, и, когда их открывали, над домами взмывало и кружило живое бело–сизо–голубое облако. А по огородам свободно разгуливали куры, петухи, гуси, утки и даже индюки. Душным летним вечером на дорожку перед домом могла выскочить и сидеть неподвижно серо–зелёная лягушка, и все знали, что это – к дождю. А после дождя по садовым дорожкам и даже по асфальту змеились блестящие темно–розовые червяки, которых дети собирали в банки, чтобы отдать отцам, идущим на рыбалку.

И какой только ещё живности не обитало вокруг нас! Толстые, мохнатые гусеницы ползали по старой шелковице; нежные стрекозы и бабочки порхали в палисаднике, не даваясь нам в руки; в зарослях малины прятался желтоглазый уж; липли к листам круглые домики улиток; под присказку «полети на небо, там твои детки» взлетала с ладошки красная, в чёрный горошек божья коровка; отчаянно вертел лапками и рогами пойманный за спинку майский жук; в траве за домом скакали на высоких ножках кузнечики и скользили маленькие ящерицы; в пахнущем вечной сыростью подвале таились маленькие, юркие мышки, которых надо было бояться и не пускать в дом; а засидевшись на улице совсем уж допоздна, можно было увидеть крошечные фонарики светлячков и услышать, почувствовать где‑то совсем рядом с собой шуршащий полет летучей мыши. И все это жило, шевелилось, ходило, летало и ползало, плодилось и умирало, не требуя никакого нашего участия, само по себе, естественное, как деревья, земля и воздух.

Но особое место в этой «природе двора» занимали, конечно, собаки. Громадные чёрные, серые и рыжие Рексы, Джеки и Лорды жили в каждом дворе, сторожа огороды и дома, и на каждой калитке непременно висела табличка, извещавшая, что «Во дворе злая собака». Собаки были не столько злые (с чего бы?), сколько гавкучие, и по ночам, стоило залаять одному какому‑нибудь Джульбарсу, вся улица отзывалась самозабвенным, долго не смолкающим лаем.

Самой первой нашей собакой была немецкая овчарка Джульетта. Она жила во дворе, в просторной деревянной будке и ходила по двору на длинной цепи. Было это ещё на улице Степной, где мы снимали у хозяйки две комнаты в небольшом частном домике. Джульетту отравили злые соседи, они подсыпали ей какого‑то яду и она умерла, истекая кровью. Кровь я видела своими глазами, когда мёртвую Джульетту волокли на верёвке, обвитой вокруг шеи, по нашему двору чужие дядьки, приехавшие на специальной машине, — на земле остался длинный красный след. А про яд и злых соседей говорили дома родители, но доказать в милиции не могли, и соседям ничего за это не было, они ходили за забором довольные и улыбались, приговаривая: «Теперь не погавкает!». За несколько часов до отравления у Джульетты родились щенки. Их было шесть — три серых, как сама Джульетта, и три чёрных, наверное, как их отец, которого никто из нас, кроме папы, не видел. Когда Джульетта умирала, она насмерть придавила своим телом половину щенков, и их выбросили потом в уборную во дворе. А трое остались живы, и папа принёс их в комнату. У папы сохранилась с войны кожаная куртка, внутри которой был густой, колечками мех; эту куртку вывернули мехом наружу и положили на него щенков, они стали ползать по ней и тыкаться носами.