на улицу, дохнуть немного воздуха, но Москалев сдержал себя — ведь после второй порции спирта он свой вигвам может и не найти. Не индеец же он. Это у индейцев, как у иных умных птиц, дорога домой прочно пропечатана в мозгу, — это сделала сама природа, — а у Москалева этого нет, он здесь человек чужой… Чужой. Хорошо, что хоть не лишний.

Через несколько минут удушье прошло. Москалев перевернулся на живот, выбил из себя остатки старого дыхания и потянулся к банке с икрой, в которую была засунута ложка, отправил в рот порцию закуски… Потом — вторую.

Прожевав икру, просипел, с трудом рождая слова, поучал себя:

— Когда пьешь, обязательно надо закусывать…

Простая истина, но не все ее исполняют, да и большая банка икры тоже есть не у всех, вот так-то, господа…

Похоже, он входил в тяжелейший, полный боли, разных видений, даже удушья, виток жизни, — он сорвался, запил. При всем том хорошо понимал, что происходит, по какой дорожке он катится и в какую яму, — вырытую в земле, естественно, — эта дорожка может его спихнуть.

А в яме той уже ничего не будет — ни света, ни тьмы, ни холода с голодом…

Он поудобнее устроился на своем ложе и затих. Выхода не было, как жить дальше, он не знал. Вот как достать канистру дрянного чилийского спирта, он знал, как поймать "чистую" рыбу, знал, как построить ланчу, знал многое, в общем, знал, а вот как жить дальше, не знал… Не знал и главного — как вернуться домой.

Господи, как же все-таки тянет домой, на землю русскую, так неудержимо влечет, что тоска начинает огнем жечь глаза… Это означает, что где-то внутри скопились слезы, их набралось много, и хотя Геннадий не помнил, когда последний раз плакал, в каком далеком детстве это происходило, он не исключал того, что заревет, как искалеченная белуга.

И вовсе не потому, что ему было жаль себя, нет, — в своих бедах он виноват сам, еще, может быть, люди, которые послали его сюда и бросили здесь на произвол судьбы, — все равно в большей степени виноват сам, поскольку должен был понять, почувствовать, что его ждет, вычислить разных хуанов, мигелей, хосе, уго и пабло, оказавшихся на его пути в Чили, постоянно обманывавших своих попутчиков по судьбе, считающих это человеческой доблестью, — но ведь это не доблесть, это называется совсем по-иному… Это не по-божески, но общение с Богом они считают обычной болтовней, чем-то схожим с поеданием жареной баранины… Тьфу!

Все чаще и чаще вспоминалось прошлое, из былого вставали зримые картинки, от них щемило горло…

Вспомнился крейсер "Адмирал Синявин", на который так долго и очень упорно тянул его капитан первого ранга Громов, считавший, что лучше Москалева боцмана нет во всем советском военном флоте…

Впрочем, сейчас Феликса Громова неприлично причислять к обычным флотским офицерам и называть капитаном первого ранга, он — адмирал. Причем — полный, с четырьмя адмиральскими звездами на погонах и большим количеством шевронов на рукавах форменного кителя.

А вот когда он звал к себе Геннадия, — после удачных испытаний по заправке кораблей топливом в походных условиях, то имел звание "кап-раз" — капитана первого ранга.

Переход с корабля на корабль, да еще на должность главного боцмана, которая считается ценнее и, может быть, даже выше, чем помощник командира корабля, — штука очень непростая и, откровенно говоря — затяжная. В один присест эту штуку не одолеть, эта комбинация многоходовая.

Чтобы это произошло, надо получить не менее тридцати разных подписей, начиная с адмиральской, кончая кудрявым росчерком самого последнего хозяйственника, имеющего на погонах одну узкую лычку, распоряжавшегося на корабле ветошью и тряпками для мытья посуды. Потому-то Геннадий и завис.

"Адмирал Синявин" отправился в дальнейшее плавание без него. Без Москалева. Москалев, уже основательно пропахший на танкере соляркой, бензином, мазутом, машинным маслом разных марок, по-прежнему продолжал служить на "Дунае".

Когда крейсер вернулся из дальнего похода, то был поставлен на стапеля, хорошенько подремонтирован и обновлен, из заводской гавани вышел нарядный, как картинка, только в кино его снимать — любоваться можно было часами, — от "Адмирала Синявина" исходило неземное сияние.

Приход "Синявина" в бухту Золотой Рог был приурочен к приезду руководителя Советского государства Леонида Ильича Брежнева — тот только что прибыл из Первопрестольной во Владивосток.

Леонид Ильич побывал на крейсере, внимательно осмотрел боевые отсеки — БЧ, заглядывал даже, как рассказывали очевидцы, в офицерские каюты и матросские кубрики и осмотром остался доволен. Команда получила праздничный обед и благодарность высшего лица государства, офицеры — премии.

Брежнев улетел в Москву, а крейсер отправился в океан на учебные стрельбы, они были нужны, — тем более, что "Синявин" получил во время ремонта кое-какое дополнительное артиллерийское оборудование, его надо было опробовать.

На стрельбах все и случилось. "Синявин" принадлежал к классу так называемых артиллерийских крейсеров. Есть, к примеру, еще и ракетные крейсера, но это — другая категория кораблей, более модная. Калибр главных орудий у "Синявина" огромный, работать с такими пушками очень непросто. В ствол вначале загоняют снаряд, потом — так называемый картуз, полутораметровой высоты мешок, набитый современным порохом, способным гореть в режиме электросварки. Орудие запечатывают, — на этом готовность к выстрелу заканчивается.

Надо заметить, что орудия такого крейсера, как "Адмирал Синявин", за какие-нибудь полчаса запросто могут раскатать по отдельным бревнышкам город размером с Владивосток.

Как произошло то, что произошло, никто сказать не может, это так и осталось тайной. И снаряды, и порох хранятся в специальных погребах — глубоких помещениях, сооруженных в стальном теле корабля, неприступных, имеющих несколько уровней защиты. Наверх к орудиям подаются только во время стрельбы.

В общем, один картуз, уже готовый к стрельбе, зажженный, вывалился из казенной части огромного орудия и рухнул назад, в погреб. В погребе стояли готовые к подаче наверх очередные картузы с порохом.

Погасить пламя в горящем картузе невозможно, это ведомо каждому военному моряку, известно по учебникам, проверено на практике. Крейсеру грозил неминуемый взрыв. Вместе с горящими картузами вспыхнули бы и снаряды, способные не только загореться, но еще и сдетонировать. Счет пошел на секунды, может быть, даже на десятые доли секунд, этого не знает никто и вряд ли когда узнает.

И тогда мичман — старший в артиллерийском погребе, чтобы спасти крейсер и предотвратить взрыв, совершил единственно возможный шаг к спасению, никаких других путей не было. Он задраил люк, ведущий наверх, на волю, задраил вместе с собой и людьми, находившимися в погребе, и открыл кингстоны. Погреб был затоплен морской