С потеплением число смертей возросло свыше всякой меры. Даже Каклетт-Делф, купавшаяся в белых кружевах боярышника краше любого алтарного покрова, теперь не способна была скрыть, как поредели наши ряды. Каждое воскресенье пустоты между прихожанами все увеличивались, а расстояние от каменистого возвышения, служившего кафедрой, до последнего ряда все уменьшалось.

– Мы есть Голгофа, место черепов, – возвестил Майкл Момпельон в последнее воскресенье мая. – Но также мы есть Гефсиманский сад, место ожидания и молитвы. Подобно Христу, мы можем лишь молить Господа: «Отведи от Меня чашу страданий». Однако же, друзья мои, подобно Христу, мы должны прибавить: «Не Моя воля, но Твоя да будет»[30].

Ко второму воскресенью июня мы достигли печальной отметки: столько же прихожан теперь лежало под землей, сколько по ней ходило. Со смертью Маргарет Лайвсидж количество погибших от чумы достигло ста семидесяти пяти. Вечерами, оказавшись на главной улице, я ощущала гнетущее присутствие их теней. Вскоре я заметила, что хожу сгорбившись, мелкими шажками, подобрав локти, чтобы никого из них не задеть. Я не знала, посещают ли и других эти дурные мысли или же я медленно трогаюсь умом. В деревне жил страх, жил с самого начала, но там, где прежде он был скрыт, теперь он стал оголен. Оставшиеся в живых боялись друг друга, ведь ростки заразы могли быть в ком угодно. Люди крались по улицам, словно мыши, надеясь никого не повстречать на своем пути.

Я больше не могла взглянуть на соседа, не представив его трупа. Затем мысли мои обращались к тому, как мы обойдемся без его навыков пахаря, или ткача, или башмачника. У нас и так почти не осталось мастеров. С тех пор как умер кузнец, некому было подковывать лошадей. У нас не было ни кровельщика, ни каменщика; ни плотника, ни портного; ни солодильщика, ни суконщика. Многие поля стояли невзбороненные и незасеянные. Многие дома пустовали; исчезали целые семейства, а с ними – и фамилии, известные здесь веками.

Страх воздействовал на каждого по-своему. Эндрю Меррил, бондарь, поселился на Холме сэра Уильяма в хижине, которую сложил из нетесаных бревен, взяв с собой лишь молодого петушка. Глухой ночью он пробирался к Источнику Момпельона, чтобы сообщить о своих нуждах. Не зная грамоты, он оставлял в кружке образец того, что желал получить, – несколько зерен овса, кости селедки.

Некоторые топили страх в эле и спасались от одиночества в чужих объятьях. Особенно странная перемена случилась с Джейн Мартин, девушкой строгих правил, ходившей за моими детьми. Схоронив всю семью, несчастная сделалась частой гостьей трактира, где искала забвения на дне кружки. Не прошло и месяца, как она распрощалась со своим черным платьем и чопорными манерами, и горько было слышать, как посмеиваются над ней молодые бражники, удивляясь, как это такая «холодная как лед девица» превратилась в «грязную потаскушку, у которой ноги сами разъезжаются». Однажды вечером, уже затемно, я повстречала Джейн, когда она нетвердо плелась домой. Я отвела ее к себе, чтобы привести в чувства и уложить в теплую постель: пускай проспится, а утром попробую ее образумить. Но, когда я дала ей похлебки из бараньей шеи, все съеденное тотчас выплеснулось наружу, а наутро ей было так дурно, что из моих увещеваний она не слышала ни слова.

Впрочем, самый необычный путь избрал Джон Гордон – человек, побивший свою жену в день убийства Энис Гоуди. Гордон всегда был угрюм и нелюдим, поэтому никто не удивился, когда с приходом весны они с женой перестали посещать службы в Каклетт-Делф. Поскольку жили они на окраине, я не видела его много недель. Жену его Уриту я встречала и, коротко переговорив с ней, выяснила, что отсутствовали они по доброй воле, а не из-за болезни. Урита никогда не слыла болтливой. Гордон держал ее в таком страхе, что она всюду ходила на цыпочках, робкая и безмолвная, ни с кем не заговаривая, чтобы ненароком не прогневить мужа. В последнее время у нее был особенно осунувшийся, болезненный вид, но так можно было сказать о многих из нас, и я не придала этому значения.

Однако переменившаяся наружность Джона Гордона меня поразила. Как-то вечером после дня, проведенного в заботах о больных, я отправилась к Источнику Момпельона за мешком соли для пасторской кухни. В хиреющем свете я не сразу узнала сгорбленную фигуру, пробиравшуюся меж деревьев вверх по крутому склону. Хотя вечер выдался холодный, мужчина ходил голый по пояс, в одной лишь рогожке, прикрывавшей его чресла. Он был тощ как скелет, кости блестящими шишками проступали под кожей. В левой руке он держал посох, на который тяжело опирался при ходьбе – очевидно, каждый шаг давался ему с трудом. В сгущающихся сумерках я никак не могла разглядеть, что у него в правой руке. Но, начав спускаться ему навстречу, я увидела, что это кожаная плеть с короткими гвоздями на концах. Каждые пять шагов Гордон останавливался, выпрямлялся и хлестал себя по спине. Один гвоздь, выгнутый, подобно рыболовному крючку, впивался ему в кожу и с каждым ударом отрывал кусочек плоти.

Бросив мешок с солью, я с криками побежала к нему. Вблизи стало видно, что вся спина его покрыта синяками и рубцами, а по бороздам от старых увечий стекает свежая кровь.

– Прошу тебя, прекрати! – воскликнула я. – Не наказывай себя так! Идем со мной, я обработаю твои раны!

Гордон взглянул на меня и забормотал:

– Te Deum laudamus, te judice… te Deum laudamus, te judice…[31]

Он бичевал себя в такт молитве. Изогнутый гвоздь вошел в плоть и бугром проступил под кожей. Гордон дернул, и кожа лопнула. Я зажмурилась. Его тихий голос не дрогнул.

Словно не замечая меня, он задел меня плечом и пошел дальше, к утесу. Захватив мешок с солью, я поспешила к Момпельонам. У меня не было никакой охоты взваливать на священника новое бремя, однако я полагала, что он единственный будет знать, как поступить. Он был в библиотеке, писал проповедь. Не в моих правилах отрывать его от работы, но, когда я сообщила об увиденном его жене, она рассудила, что дело не терпит отлагательства.

Стоило нам постучаться в приоткрытую дверь, мистер Момпельон тотчас поднялся и смерил нас серьезным взглядом, зная, что его не стали бы беспокоить по пустякам. Выслушав мой рассказ, он стукнул кулаком по столу:

– Флагелланты! Этого-то я и боялся.

– Но как? – удивилась Элинор. – Как это веяние пришло в деревню, столь удаленную от крупных городов?

Он пожал плечами:

– Кто знает? Похоже, опасные идеи разносятся по ветру и находят нас, где бы мы ни были, с такой же легкостью, как семена заразы.

Я не понимала, о чем они говорят. Заметив мое замешательство, Элинор пояснила:

– Флагелланты всегда были призрачными спутниками Черной смерти. Они ходили по этой земле много веков назад, в разгар болезни и войны. С каждой вспышкой чумы они собирались снова, порой огромными толпами, и ходили по городам, привлекая страждущих. Они верят, что, истязая себя, смогут отвратить гнев Господень. Чума, по их мнению, ниспослана в наказание за человеческие грехи. Это бедные души.