большой жулик во всей Праге, — объявила Маня. — Он обжулил казну при покупке старых военных материалов, а магистрат — на прокладке канализации. У него семь доходных домов, а с рабочими он обращается, как с собаками. Знаешь, какую о нем сложили песенку?

Анна не знала, и Маня тут же во дворе, где они стояли, держа в руках сумки для провизии, запела:

Есть у нас строитель Рубеш,

У него работать будешь —

Только лишь здоровье сгубишь.

— Маня, Манечка, замолчи, ради бога, окна же открыты! — перепугалась Анна.

— А какой им прок от их миллионов? — продолжала Маня. — Хороши господа! Сыновья стреляются, а дочери только и глядят, с кем бы спутаться! Ваша старуха все ходит и убивается, а думаешь, ее кому-нибудь жалко? Знаешь, сколько людей сжил со света ваш архитектор, а ведь у них тоже были матери и дети?! А твоя барыня? Такую скупердяйку поискать! Миллионерша, квартира из семи комнат, а держит одну прислугу! Ты, дура этакая, даешь на себе ездить, работаешь с утра до ночи, да еще со стиркой! А она на тебе экономит и посылает деньги дочери в Швейцарию, чтобы та могла прохлаждаться с муженьком на курорте. Дурная ты, вот что! Сидишь дома, никуда носу не кажешь, даже в воскресенье торчишь на кухне. Не знаешь, что ли, что по закону она обязана отпускать тебя? В это воскресенье пойдешь со мной гулять! Если у тебя нечего надеть, возьми мое платье — у меня два.

Анна колебалась.

— Что ж ты?

— Да ведь я еще такая глупая, Маня… Я боюсь.

— Что? Боишься? Чего ж ты боишься?

— Ну, я еще не знаю Праги… Я не такая опытная, как ты… И Анна рассказала Маржене о Ландру и Кише.

Та уставила на нее свои большие карие глаза, охнула: «Господи боже мой!» — и, согнувшись так, что стали видны черные завитки на затылке, захохотала на весь двор.

— Ох, батюшки, держите меня! Мой кавалер как раз жестянщик, — как бы он не запаял меня в бочку! — Маня прямо задыхалась от хохота. — Анка, ты страшная дурища!

— Маня, Манечка, ради бога! Окна же открыты!

Насмеявшись досыта, Маня сказала серьезным тоном, сверкнув глазами:

— Вот видишь, какая она бессовестная. Внушает деревенской девушке черт знает что, лишь бы удобней было выжимать из нее соки. Работай, работай, ни о чем не думай, оставайся дура дурой, а когда сработаешься, выгонят тебя на улицу и подохнешь ты с голоду.

— Она совсем не такая, — вступилась Анна за свою хозяйку.

— Такая иль не такая, а делает так. Все они так делают, ее муж тоже. Она выжимает пот из одного человека, а он из сотен — один черт!

На весь двор вдруг разнесся резкий голос, звук был такой, словно с полки посыпалась жестяная посуда:

— Анна, долго вы еще будете там судачить?

В окне кухни виднелся мощный бюст архитекторши. Анна вспыхнула, отскочила от Маржены и побежала домой.

— Ну, ну, старайся, лезь из кожи, дурная! — крикнула ей вслед Маржена.

Архитекторша была мрачна, как туча.

— Хуже компании, чем эта Маржена с четвертого этажа, вы не могли выбрать, — сказала она, грозя пальцем. — Берегитесь, Анна!

Но в воскресенье после обеда Анна все-таки собралась с духом и попросила разрешения пойти погулять. К этому разговору она готовилась всю субботу и почти все воскресенье, и Мане долго пришлось отчитывать ее за робость, пока Анна, наконец, отважилась сказать:

— Барыня, разрешите мне пойти погулять?

Хозяйка посмотрела на Анну.

— Ага, уже начинается! — недовольно сказала она. — Что ж, помойте посуду и идите с богом. Только будьте осторожны, Анна!

Днем, после обеда, обе девушки отправились гулять. Маня отлично нарядила Анну. Манины хозяева уехали за город, так что она смогла позвать подругу к себе в кухню и дала ей свое новое клетчатое платье и старую соломенную шляпку с синей розой. Маня долго прилаживала эту шляпку на голове Анны, и, наконец, получилось просто прелесть. Сама Маня надела розовое платье с голубым корсажем и клетчатую шапочку. Обе девушки выглядели очень нарядно, и Анна не могла налюбоваться на себя в кухонное зеркальце. Настроение у нее было праздничное. Сегодня, покончив с посудой, она старательно вымыла шею, руки, ноги до колен и надела белоснежное белье, пахнувшее утюгом. И, наконец, вот это нарядное платье. Как же не быть в праздничном настроении!

— А теперь пойдем форсить на Пршикопы! — сказала Маня.

Прогулка с Маней была такая отрада! В этот погожий день большинство пражан проводило время на берегах Влтавы или в Крчском лесу, и движение на улицах было меньше обычного, но Анну и оно пугало. А Маня вела ее между вагонов трамвая и автомашин так спокойно и уверенно, словно у себя дома, в деревне.

Внизу на Вацлавской площади им преградил дорогу курчавый растрепанный парень в черном развевающемся галстуке.

— Куда, куда, красотки? — воскликнул он, расставив руки. — Куда вы, блондиночка и смугляночка?

Маня, чуть наклонив голову, искоса взглянула на него:

— Отцепись, франт морковкин!

Анна страшно перепугалась, но Маня сказала это беззлобно и с такой непосредственностью, что парень громко расхохотался. Маня тоже хихикнула, но тотчас втянула голову в плечи, схватила Анну за руку и пустилась наутек. Они завернули за угол, и Маня, притаившись за громадным почтовым ящиком, продолжала смеяться.

Немного погодя девушки вышли на Пршикопы и долго осматривали витрины магазина шелков, потом на Целетной улице — меха и шляпки, а на Староместской площади — памятник Яну Гусу.

— Вот видишь, тут монахи сожгли Яна Гуса, — объясняла Маня.

Они постояли перед магазином игрушек, потом перед галантерейным магазином, где Маня тоном знатока рассказывала подруге, как застегиваются пряжки и пуговицы, завязываются тесемки на дамском белье и корсетах. Потом тенистыми уличками Старого Места девушки вышли к реке, перешли Карлов мост и поднялись по склону холма Петршин.

Наверху они сели на скамейку. Анна старательно подобрала юбку, чтобы не помять выглаженное платье подруги, и стала рассматривать Прагу и сверкающую на солнце Влтаву. Праздничное настроение не покидало ее. Впервые в жизни у нее было полностью свободно полдня, это время принадлежало ей и не было занято никакой работой. Ее очаровала широкая панорама города, раскинувшегося в синей дымке, и тишина, прерываемая лишь трамвайными звонками. Нет, ни красивые стихи из книги, что она читала у Рубешей, ни песенки, которые она пела в деревне, когда вместе с подружками пасла коз, не отвечали ее настроению. Ей хотелось читать вслух какое-нибудь забытое стихотворение школьных лет или вспоминать предания о чешских королях. Но овладевшие