— На мой взгляд, семь недель — это значительный период. В некоторых исследованиях, о которых я упоминала ранее и в ходе которых маленьких детей спрашивали, что они помнят, даже через три дня у них уже наблюдались значительные пробелы в памяти. Я могу только экстраполировать эти данные, и утверждение, что за семь недель воспоминания могут быть искажены намного сильнее, является разумной с научной точки зрения экстраполяцией.

— Предположим теперь, — сказал Курцман, — что через одну или две недели после истечения этого семинедельного периода, примерно в первую неделю сентября, пятилетняя девочка, которую на протяжении последних девяти недель то и дело допрашивали о том, что она видела и что происходило в лагере, внезапно заявляет, что мужчина засунул пенис ей в рот. Предположим, что через восемь или девять недель после того, как это якобы произошло, девочка, которая за это время была проинформирована о механизмах орального секса, сказала, что у нее был оральный секс. Является ли этот девятинедельный период существенным с точки зрения разрушения первоначального воспоминания и восприимчивости к имплантации идеи орального секса?

— Да, — ответила я, — девять недель — это много, и хотелось бы узнать поподробнее об имевших место за это время допросах, насколько они были суггестивными и могли ли они сформировать новое воспоминание.

Курцман резко переменил тему.

— Ваша преподавательская деятельность включает в себя обучение умению правильно задавать человеку вопросы, с тем чтобы выявить его реальный опыт и не допустить имплантации идей в его сознание во время опроса?

— Да, я читала лекции полицейским и другим сотрудникам правоохранительных органов о том, как правильно задавать людям вопросы, чтобы получать точные и полные ответы.

— Каково ваше мнение о том, способно ли лицо, надлежащим образом обученное методам ведения допросов и ведущее допрос пятилетнего ребенка, которому в течение двух месяцев уже задавали вопросы, определить, является ли информация, полученная в ходе надлежащим образом проведенного расследования, точным отражением реальности или это смесь фактов и фантазий?

— У меня есть своя точка зрения. — Это был критически важный момент в моих показаниях как свидетеля-эксперта по проблемам памяти. — Если память человека после произошедшего события была «загрязнена», искажена или трансформировалась в ходе процессов, о которых я говорила, или же в результате суггестивного допроса и других видов внушения, то отличить факт от вымысла практически невозможно, ибо данный свидетель теперь сам верит в то, что он (или она) говорит.

— Итак, — сказал Курцман, — если пятилетний или шестилетний ребенок рассказывает историю, содержащую искажения, фантазии, имплантации, способен ли он высказать ложное — в его понимании — обвинение?

— Ребенок не способен на ложные обвинения, — ответила я. — Конечно, дети могут обманывать и обманывают, но мы сейчас говорим о тех детях, которые искренне верят в то, что они говорят, но говорят они это вследствие суггестивного воздействия на них, которое было оказано умышленно или неумышленно.

— Спасибо, — сказал Курцман. — У меня больше нет вопросов.

Конечно, мне как ученому, приверженцу ratio, важно казаться уверенной в себе, но каждый раз перед началом перекрестного допроса прокурора мое сердце начинает биться чаще.

Прокурор был мужчина высокий и худой, с длинным прямым носом, бакенбардами, выглядевшими так, как будто они были выровнены по линейке, и аккуратно подстриженными ногтями, блестящими, как будто отшлифованные.

— Здравствуйте, доктор, — сказал он с натянутой улыбкой (я еще ни разу не встретила прокурора, который испытал бы радость, увидев меня в зале суда). — Меня зовут Тед Бланшар, мэм, и я выступаю в качестве прокурора по этому делу. Поясните, пожалуйста, чтобы я понял, какая доля вашего времени и объема вашей работы приходится на непосредственную работу с детьми в возрасте четырех, пяти или шести лет, которые подверглись сексуальному насилию?

— Я не работаю с детьми, которые подверглись сексуальному насилию, — ответила я. — Я изучаю память.

— Хорошо. Вы изучаете память в целом, а затем применяете то, чему научились в этой области, к четырехлетним, пятилетним и шестилетним детям, которые, возможно, подверглись сексуальному насилию?

— Да, я изучаю память в целом и применяю свои знания к памяти взрослых и детей на события или переживания, имевшие место в прошлом.

— Вы когда-либо контактировали с детьми женского пола в возрасте четырех, пяти или шести лет, которые подверглись сексуальному насилию?

Тут его прервал судья:

— Может быть, это просто проявление любопытства, но скажите, вы являетесь практикующим психологом, или занимаетесь только научной работой, или как-то сочетаете то и другое? У вас есть пациенты, или вы только проводите исследования, или сочетаете то и другое?

— Ваша честь, я занимаюсь исследованиями. Я работаю в лаборатории, а иногда исследую воспоминания людей о своем прошлом в реальных условиях.

Судья откинулся в кресле, постучал карандашом по столу и кивнул прокурору.

— Итак, в ходе ваших исследований и всего, что вы делаете, — сказал Бланшар голосом тонким, как весенний лед, — в своей конкретной работе вы не попадаете в условия, когда у вас возникает личный контакт с детьми, которые подверглись насилию. Это верно?

— Именно так. Я не встречаюсь с детьми, утверждающими, что они подверглись сексуальному насилию.

Бланшар предпринимал целенаправленные усилия, чтобы показать, что мне нечего делать в этом зале, ибо я излагаю свое «научное» мнение по делу реальных, живых людей. Его вопросы содержали жесткий подтекст: мол, я работаю в лаборатории и должна там и оставаться. Пусть ученые-психологи занимаются своими крысами.

— Вы когда-нибудь разговаривали с детьми, которые подверглись сексуальному насилию или предполагаемому сексуальному насилию? — Бланшар делал что-то смешное со своим ухом: оттягивал мочку, а потом проводил указательным пальцем вдоль ушной раковины. Он смотрел на меня с явным пренебрежением. — То есть фактически вы ничего не знаете о пятилетних детях, которые подвергались сексуальному насилию, не так ли?

Из темноты прошлого на меня вдруг нахлынуло воспоминание, пронзив меня насквозь.

— Знаю, — сказала я. — Я кое-что знаю об этом, потому что сама подверглась сексуальному насилию, когда мне было шесть лет.

Палец Бланшара застыл посередине ушной раковины, тонкая усмешка исчезла с его губ, он посмотрел на меня широко открытыми удивленными глазами. Ему понадобилось несколько секунд, чтобы он снова смог заговорить.

— Вы помните это? — спросил он.

— Да, помню. Еще бы.

Мои глаза смотрели на Бланшара, но мой разум не замечал его. Вместо этого я видела Говарда, приходящего «няня», сидевшего рядом со мной на диване и гладившего гладкую кожу моей руки тыльной стороной кисти, а его пальцы перемещались по плавному изгибу от запястья до локтя и на секунду выше, а потом снова вниз. Взад-вперед, плавный изгиб, приятное прикосновение, мягкое, успокаивающее, убаюкивающее. Я вспомнила, что Говард рассказывал мне, что дети вылупляются из яиц, которые надо насиживать, и что он просил меня никому не говорить о том, что он рассказал мне, и о том, как он касался моей руки. «Это наш секрет», — шептал он.