— Кто это?

— Арендатор… Мсье Нику…

Софи была такой же высокой, как мать, но более крепкой. У нее были широкие кости, толстая кожа, ярко выраженные черты лица. Элиза принесла в дом яблоки, и молодая девушка, проходя мимо, взяла одно, поднялась по лестнице и увидела тетку, подслушивавшую на лестнице.

— Мама там?

— Тише!.. Пойди сначала поздоровайся с Женевьевой… Она болеет.

Софи, хрустя яблоком, откусывая огромные куски, не заботясь о том, что из-за этого ей приходилось делать некрасивые гримасы, вошла в комнату двоюродной сестры. Она так стремительно шагала взад и вперед, что воздух вокруг нее буквально колыхался.

— Что с тобой?

— Никто не знает.

— Где у тебя болит?

— У меня ничего не болит. Это ноги.

— И что с ними, с твоими ногами?

Несмотря на хромоту, Софи с агрессивным упоением наслаждалась крепким здоровьем. Она по-прежнему ходила взад и вперед, переставляла предметы на столе. Потом она сняла со стула одежду, чтобы сесть.

— Ты преуспела? — мягко спросила Женевьева.

— Ну ты скажешь! Твой отец сколько угодно может хвастаться, что понимает в живописи! Подправить картины, не спорю… Но что касается всего остального…

Это было последним капризом Софи. Каждый год или через каждые два года у нее появлялось новое увлечение. Сначала она страстно набросилась на музыку, играла на фортепьяно по восемь-десять часов в день, по очереди измучив всех преподавателей города. Затем в один прекрасный день она начала петь, а в конце концов решила заняться живописью. Она почти насильно обосновалась наверху, в мастерской своего дядьки, где на протяжении нескольких месяцев смешивала краски с присущей ей необузданностью.

Теперь она вернулась из Парижа, где показывала образцы своих произведений художественным галереям и торговцам. Она была в ярости.

— Они мне сказали, что так писали сорок лет назад, да к тому же в провинциальных академиях!

Софи встала, открыла дверь и спросила тетку:

— Он еще не ушел?

— Тише!..

Атмосфера действительно накалялась. Нику кричал, гордясь тем, что может повышать голос в этом доме.

— …Если нет денег, чтобы оплатить ремонт, надо продавать свое имущество, вот что я вам скажу!.. Не надо думать, что ваш вид производит на меня впечатление… Когда я утверждаю, что Шартрен будет моим…

Софи пожала плечами, вошла, задев мимоходом Нику, подставила щеку матери для поцелуя и сказала:

— Он орет на весь дом… Почему ты его не выставишь за дверь?

На ночном столике стояла только чашка с молоком, поскольку доктор на всякий случай посадил Женевьеву на диету. Окна комнаты выходили в сад, и сквозь бледные муслиновые занавески просматривались черные голые ветви дерева.

Женевьева не шевелилась. Но она слышала все, распознавала различные звуки, отгадывала смысл хождений по дому. Она долго ждала, когда раздастся звонок Жака, который, казалось, всегда куда-то спешил, его шаги по коридору, скрежет вешалки, на которую он издали бросал свое пальто, и фразу, которую он неизменно произносил, обращаясь к Элизе:

— Что сегодня едят?

Почти четверть часа Софи при помощи служанки вытаскивала из машины полотна и рамки. Они сложили их в старой конторе нотариуса, превратившейся в склад.

Когда раздался звонок к обеду, Верн спустился. Он шел своей характерной походкой, нерешительной, крадущейся, причем до такой степени, что его шаги порой переставали звучать, и тогда все спрашивали себя, не остановился ли он.

На лестничной площадке он задержался. Женевьева замерла и обрадовалась, когда дверь отворилась и отец в бархатном пиджаке, галстуке, завязанном бантом, вошел в комнату. Волосы его поредели, кончики усов стали совсем тонкими.

— Как ты себя чувствуешь, Вьева?

Создавалось впечатление, что его всегда видели в профиль, так он привык отворачиваться. Он и слова произносил невнятно, не выделяя слогов.

— Что он сказал?

— Доктор? Он сказал, что это не опасно…

— Софи приехала, не так ли?

— Она не слишком-то преуспела.

— А!

Отец не осмеливался ни сесть, ни остановиться. Он лишь зашел мимоходом и боялся, что его задержат. С другой стороны, ему было немного стыдно, если он вот так уйдет…

— Кажется, идет твой брат…

Это была отговорка. Он направился к двери, но пообещал:

— До скорого…

Он посторонился, уступая место Жаку, и исчез на лестнице. Молодой человек присел на краешек кровати.

— Ты видел ее? — спросила Женевьева брата. — Что она сказала?

— Мы даже не смогли поговорить! Я жестами дал ей понять, что все отложено… Да, значит, кобыла вернулась!

— Жак!

— А ты хочешь, чтобы я ее пощадил? А разве она нас щадит, она-то? Она постаралась, чтобы сделать мне больно, оставить машину перед дверью на целый день… Что он сказал?

— Кто?

— Отец…

— Ты же видел… Он ничего не сказал… Он кажется более мрачным, чем обычно…

— Тем хуже для него!

— Жак!

— С меня хватит! Что ты хочешь? Если бы он был мужчиной, он вел бы себя иначе и, главное, не стал бы приносить нас в жертву. Ты, ты не выходишь, если можно так сказать. В конце концов, тебе начало казаться естественным жить так, как живут в этом доме. Но когда я всякий раз возвращаюсь из города и сворачиваю за угол, я чувствую, как у меня сжимается сердце…

— Жак, все уже сели за стол.

— Да мне плевать!

— Ведь хуже будет отцу!

— Мне все равно. Я остался из-за тебя, но предупреждаю, что долго не выдержу. Однажды мне снилось, что я обеими руками бил по лицу тетку Польдину, что я царапал ее, кусал, разрывал на части…

— Ради бога, замолчи!

— Так вот, я спрашиваю себя, если когда-нибудь…

Он машинально отпил немного молока. Как и Софи, он всегда был голоден, всегда испытывал жажду, всегда хотел чего-нибудь. В тот день Женевьеву поразило, что у ее брата и двоюродной сестры были одинаковые мясистые губы, одинаковые носы картошкой, одинаковые глаза навыкате.

— Спускайся, Жак! А то будет скандал…

Жак пожал плечами, вышел, но сразу же вернулся, чтобы спросить:

— Хочешь, я принесу тебе поесть?

— Нет, я не голодна.

Женевьева слышала, как Жак вошел в столовую, отодвинул стул, задел блюдо или тарелку. Затем ей показалось, что ее наконец окружила тишина, что комната стала более светлой, воздух — более прозрачным, более свежим. Она поводила плечами, чтобы глубже погрузиться в теплоту подушек. Губы ее задрожали.