Замполит разозлился еще больше и дал ей пять суток гауптвахты, к чему Лида отнеслась философски: холоднее, чем в сарае, все равно не будет, а она наконец выспится. Когда солдат повел ее, без ремня и оружия, на гауптвахту, по дороге встретился начальник штаба. «Куда?» — удивился он. И, спросив в чем дело и кто наложил арест, только сказал: «Идите отдыхайте».

Однажды в поредевшем полку, которому нужно было продержаться до подхода своих, Лиде пришлось отражать танковую атаку. Взвод послали весь, даже штабных, отбиваться было некому. Девушкам-снайперам какой-то офицер кричал, чтоб стреляли по смотровой щели танков, но Лида сомневалась, что от этого будет толк: не очень верила, когда снайперы хвастались в газетах, что попадают. Несколько танков подошли довольно близко, и два снайпера, девчонки чуть моложе Лиды, испугавшись, выскочили из траншеи и побежали — верный рецепт гибели. Им кричали: «Ложись, куда!» — но они продолжали бежать, пока танк не скосил их пулеметной очередью. Лида старалась не терять голову и ждала. У нее была граната, и она думала бросить, когда танк будет совсем близко. Один танк подбили. Он загорелся, и, когда начал выскакивать экипаж, Лиде «нашлась работа». Тут же подбили еще один, остальные повернули назад.

«Да, пришло жестокое, железное время», — писал в дневнике фронтовой корреспондент Василий Гроссман после того, как в авиационном полку наблюдал такую сцену: из пропеллера самолета, вернувшегося со штурма автоколонны, напильником выковыривают человеческую плоть[376], и приглашенный для экспертизы доктор важно заключает: «Арийское мясо». Общий хохот.

Многие случаи на фронте казались женщинам-снайперам комичными и через десятилетия. Лидия Ефимовна Бакиева вспоминала, как с напарницей Аней Шавец они как-то устроили себе позицию на ветряной мельнице в Восточной Пруссии. Девушки наблюдали за «здоровенным гитлеровцем», который вылез из траншеи и собирал хворост. К этому времени Лида, уже опытный снайпер, не любила размениваться на простых солдат. Но ее паре «действовал на нервы» толстый зад немца, который работал нагнувшись. Поймав зад в прицел, Аня убеждала Лиду, что надо по нему выстрелить, но та все не соглашалась, не хотела менять удачную позицию. Наконец Аня не выдержала и выстрелила, попав немцу в зад. Схватившись за раненое место, тот «быстро уполз в траншею»[377].

Если смеешься над врагом, он уже не так страшен. Газеты времен войны были полны подобных анекдотов. «Интересный способ, — делился опытом в газете знаменитый снайпер-грузин Ной Адамия, пропавший без вести в 1942 году, — ждешь, когда немец пойдет по нужде, сядет под кустик — и готово. Говорим: „Подорвался на своей мине“»[378].

После первого немца, внезапного осознания невероятного и жуткого — ты, девушка, вчерашняя школьница, забрала жизнь человека — мир становился другим. Один раз удачно выстрелив по живой мишени, они переходили грань, вступали на территорию, где главная в мире ценность — жизнь — становится объектом работы, предметом шутки или игры. Зиба Ганиева, до войны — студентка театрального института, а на войне — сначала санитарка, потом снайпер, после первого немца не ощущала никакой жалости к врагам. Зиба рассказывала о своей боевой работе «Крестьянке» — очень популярному советскому женскому журналу, где наряду со статьями о женщинах — передовиках сельского хозяйства и девушках-фронтовичках — печатали и выкройки, и рецепты, и стихи. Однажды, прождав в подтаявшем снегу с одиннадцати утра до четырех часов дня, она услышала от наблюдателя, что немцы начинают обедать и «некоторые, более наглые, ходят во весь рост». Выглянув из кустов, Зиба увидела двоих немцев, один из которых нес на спине термос — обед товарищам. Зиба выстрелила, и «немец с термосом упал, другой бежал, а третий выскочил из дзота и стал помогать раненому. „Даю тебе две минуты жизни“», — мысленно сказала ему Зиба: проявив гуманность, она не только не добила раненого, но позволила пришедшему на помощь солдату дотащить его до траншеи, прежде чем выстрелила[379].

«Постоянные бои, переходы, наступления, атаки, раненые, убитые, кровь..» — так через много лет Юлия Жукова вспоминала наступление по Восточной Пруссии. Мало что осталось в памяти от тех дней — одни бесконечные марши, бои, когда «брали какие-то города, населенные пункты». Запомнилось лишь самое яркое — для нее, девятнадцатилетней девушки, это были скорее моменты «бытового, а не военного характера». Как и другие, она была поражена высочайшей материальной культурой немцев, добротным хозяйством. Они и представить себе не могли таких богатых деревень. На большом пустом хуторе в подвале кирпичного дома Юля и ее товарищи нашли всевозможные банки — заготовленные впрок «соленья и варенья». Хоть и предупреждали их ничего не есть (так как могло быть отравлено немцами), девушки не удержались и наелись. Как же там было вкусно! Какой необыкновенной чистотой сверкал брошенный хутор, чьи обитатели бежали, оставив все имущество! Юлю поразило аккуратно уложенное в шкафу подсиненное и накрахмаленное белье, «ювелирно заштопанное». Стволы росших вдоль шоссе деревьев были аккуратно побелены. После виденного в Белоруссии Юлю и ее товарищей все это не умиляло, «вызывало обратную реакцию»[380].

«Зачем немец к нам пришел, чего ему нужно было?» — задавались вопросом солдаты, подавленные и разозленные видом немецкого богатства. Что же им, немцам, не жилось?

На окраине города страшно усталые, голодные, мучимые жаждой Юля и ее товарищи набрели на молокозавод. Воды там не было, но девушки напились молока и умылись им же. Не было у них и хлеба, да зачем он? Сделали бутерброды из сыра с маслом. И пошли дальше.

В городе, название которого Юля не запомнила, они попали в большой красивый дом. На первом этаже в зале сидел в кресле старик-немец, вокруг него столпились члены семьи. Когда в залу заглянула Юля, на лицах взрослых появился испуг, но хорошенький голубоглазый мальчик лет трех или четырех подбежал к ней, и Юля взяла его на руки. Это, вероятно, спасло семье жизнь. Вошедший вслед за ней советский офицер, побледнев, сначала навел на Юлю с ребенком пистолет, но потом, поколебавшись несколько мгновений, вышел хлопнув дверью. Потом Юле сказали, что вся его семья погибла[381].

В городках Восточной Пруссии — Растенбурге, Левенберге и так далее, до Кенигсберга, — Аня Мулатова подбирала открытки — на память. Какие-то отправляла в письмах домой, некоторые носила с собой — что-то вроде коллекции. Немецкие открытки были не похожи на советские[382]. На советских изображали обновленный облик советских городов, ГЭС, физкультурниц на фоне портрета Сталина, колхозников, обучающихся грамоте. Новогодних открыток не существовало. Так что на Новый, 1945 год фронтовики посылали домой немецкие рождественские открытки[383]. На немецких открытках были хорошенькие дети, цветы или котята. Свою маленькую коллекцию Аня привезла с войны домой и показывала знакомым.