Вопреки предположению, что за рабов рассчитывались оружием или драгоценными металлами, чаще плата осуществлялась хлопковой тканью. Исследование покупки 2218 рабов, проведенное Ричардом Майлзом – британским работорговцем – между 1772 и 1780 г., показало, что текстиль составил больше половины обмененных товаров. Поначалу ткани покупали в Индии. Позднее хлопок-сырец начали импортировать в Европу, где его ткали, выбирая рисунок с расчетом на африканский рынок. Это был крупный бизнес. Между 1739 и 1779 г., к примеру, экспорт Манчестера вырос с ничтожных 14 000 фунтов стерлингов до 300 000 фунтов стерлингов в год. Примерно треть товаров из общего количества отправлялась в Африку для обмена на рабов[298].

Сначала европейцам было непросто удовлетворить спрос африканских торговцев. Придирчивые покупатели ценили яркие, полосатые, клетчатые хлопковые материи или ткани с рисунком, традиционно производимые в Индии и сильно отличавшиеся от тех, которые ткали в Европе. Торговля резко пошла вниз. Европейцы старались создать насыщенные яркие цвета и дизайны, которые могли бы выдержать этот экзамен. (Европейские имитации часто изворотливо называли «индийскими ситцами».) Ключом к успеху стал постоянный поток технологических новаций, благодаря которым прядение и ткачество стали быстрее, эффективнее и, что самое важное, дешевле, позволив тканям конкурировать и в конце концов вытеснить товар, произведенный в Индии.

Ранним примером таких новаций является быстрый (летающий) челнок, который изобрел в 1733 г. Джон Кэй. Это был маленький аэродинамический кусок дерева, который быстро пролетал с одной стороны ткацкого станка через нити основы на другую, протягивая за собой нити утка, разворачивался и возвращался обратно. Это увеличило скорость ткачества настолько, что впоследствии требовалось четыре прядильщика, чтобы обеспечить работой одного ткача. Желая исправить дисбаланс, изобретатели сосредоточились на повышении скорости работы прядильщиков. В 1764 г. Джеймс Харгривс создал прядильную машину «Дженни». Спустя пять лет Ричард Аркрайт изобрел прядильную машину Waterframe (ватермашину, или ватерный станок), а десятью годами позже заработала паровая текстильная машина Мьюл-Дженни Сэмюэла Кромптона. Все они существенно повысили количество получаемой пряжи. В 1785 г. механический ткацкий станок Эдмунда Картрайта стал первым паровым ткацким станком.

Такая механизация, сберегающая труд и время, означала, что впервые в истории изготовление ткани забрали из рук и домов и передали станкам и фабрикам[299]. Для промышленников и торговцев это, разумеется, имело финансовый смысл. Если индийским прядильщикам требовалось 50 000 часов, чтобы вручную превратить 100 фунтов хлопка-сырца в нить, то прядильная машина выполняла эту работу за пятую часть этого времени. Стоимость пряжи и ткани с этого момента пошла вниз, позволяя европейским тканям конкурировать на международном рынке. Британия больше других вкладывалась в новую технологию для производства хлопка. К 1862 г. страна стала домом для двух третей прядильных машин всего мира. Примерно от 1⁄5 до ¼ ее населения были заняты на этом производстве, и почти половину ее экспорта составляли ткани и пряжа. В 1830 г. фунт британской пряжи № 40 (тонкая нить) был в три раза дешевле своего индийского конкурента. В конце концов она стала настолько дешевой, что индийские ткачи покупали и использовать нить, «вернувшуюся» из Англии[300].

На переработке и торговле хлопком делали состояния. Сэмюэл Тачетт превратился из манчестерского производителя хлопковых тканей в богатого и влиятельного члена парламента и политического деятеля, способного отдать 30 000 фунтов стерлингов на государственный заем в 1757 г. Его богатство и карьера в большой степени основывались на производстве клетчатой «гвинейской ткани» для африканского рынка рабов[301]. Его родной город тоже процветал, пусть даже множившиеся мануфактуры выбрасывали в небо над ним все больше смога. Алексис де Токвиль, французский дипломат и общественный критик, посетил город в 1835 г. и дал ему парадоксальную оценку. «Из этой клоаки, – написал он, – вытекает чистое золото»[302].

Единственным ограничителем этого прилива богатства были поставки хлопка-сырца. Бо́льшую часть своей истории возделывание хлопка было дополнением к семейному доходу. Фермеры сажали хлопок наряду с другими культурами, как правило продовольственными, что уберегало их от риска: если одна культура пострадает от вредителей или природных катаклизмов, другая уцелеет и обеспечит их. И если урожай хлопка погибнет полностью, они смогут по крайней мере прокормить себя. Этот подход был разумным для индивидуальных фермеров. Но это же означало, что превращение хлопкового линта в материю осуществлялось в малых количествах, без координации усилий и в зависимости от других хозяйственных приоритетов и сезонных работ. Ткачи и прядильщики регулировали время и стоимость своей работы, даже если часть ее уходила на оплату налогов и долгов. Это не соответствовало интересам колониальной политики. Для фабрик, вечно жаждущих хлопка, требовались крупные фермы, на которых выращивался бы только хлопок, подходящий для дальнейшей переработки и превращения в ткани, чтобы обменять его на деньги и рабов. Ткацкие фабрики в Манчестере и в других местах работали эффективно только в том случае, если поставки хлопка были регулярными. До 1780-х гг. достичь этого можно было, только привозя хлопок со всего мира. Ливерпульские доки захлебывались от хлопка из Индии, Леванта, Вест-Индии и Бразилии[303].

4 марта 1858 г. демократ из Южной Каролины Джеймс Генри Хэммонд взял слово в Сенате Соединенных Штатов и произнес речь, которую помнят до сегодняшнего дня. «Стала бы любая нация в здравом уме, – спросил он, – начинать войну с хлопком?.. Англия рухнет и увлечет за собой весь цивилизованный мир, кроме Юга. Нет, вы не посмеете воевать с хлопком. Никакая сила на земле не смеет воевать с хлопком. Хлопок – король»[304].