О том, что лефовская доктрина была во многом навязана Маяковскому обожавшим его Осипом Бриком, можно понять из позднейшего разговора Шкловского с Дувакиным:

«В[иктор] Ш[кловский]: Брик был прежде всего человеком аскетическим. Он нравился женщинам, но он женщин не любил. Он был раньше богат, но богатство он не любил. Он был скромным человеком, ну, как вам сказать, но немножко талмудистом, но человеком с превосходной анализаторской головой, слишком отвлеченным для искусства, но самоотверженным.

В[иктор] Д[увакин]: По отношению к?..

В. Ш.: Маяковскому.

В. Д.: К Маяковскому или к искусству?

В. Ш.: К Маяковскому. Он был настоящий апостол Маяковского. Одновременно, как всякие апостолы, они хотят втереть свое учение Христу. Это кончается тем, что Павел подменяет Христа. Но вот литература факта… Брик не любил искусство. Он любил кино за то, что кино — не искусство, что оно плохое искусство, скажем, что его надо отдалять от искусства. Но вот эта литература факта, с одной стороны, была… черт его знает, там и мои статьи очень ранние, но это вообще… истерика этого — была бриковская истерика. Я тогда печатал, что когда они отрицали искусство, я говорю, что у нас в журнале печатается Маяковский, Пастернак, Асеев, печатаете Бабеля и одновременно говорите, что искусства нет. Это не получается. Это получается так, как ханжа попадает в тюрьму в “Пиквикском клубе” и ему говорят: “Хотите что-нибудь выпить?” Он говорит: “Все спиртные напитки — это суета сует”. Тогда его спрашивают: “А какую из суеты сует вы любите?” Он говорит: “Крепкую”. И ему подают ром. Так что всё это суета сует. Значит, литература факта — это не была ошибка, потому что она сейчас значила в мировом искусстве очень много и очень много значит в чешском искусстве. И это значение мемуара и включение по достоверности… там такая школа Дзиги Вертова, включение, новое отношение к фотографии, отношение… создание эстетики фабричных зданий, понимание того, что эстетика облегчает работу, — это было всё…

В. Д.: Всё это придумано было уже тогда. Сейчас…

В. Ш.: Это было придумано тогда.

В. Д.: А сейчас это к нам вторично приходит с Запада.

В. Ш.: К сожалению, вот видите, это очень так серьезно. Была такая история. ЛЕФ был аскетическая организация.

В. Д.: ЛЕФ?

В. Ш.: Да. Там, значит, служащие: один на жалованье — это Петя…

В. Д.: Незнамов, да (поэт и критик Петр Незнамов состоял во владивостокской футуристической группе «Творчество». — А. Г.). Еще были две… машинистка… Чистякова? (Черткова?) и Ольга Маяковская (младшая сестра Маяковского. — А. Г.).

В. Ш.: Ольга Маяковская тоже служила там на четверть ставки. И всё, больше никого. И мы издавали журнал. Ну, платили, конечно, за рукописи мало.

В. Д.: Но платили всё-таки?

В. Ш.: Платили, но мало. Это привело в ужас Бабеля, когда мы за его… собственно, за его собрание сочинений заплатили столько, что он мог пойти в кафе или один раз пообедать. Неправдоподобно мало. Ну вот. И ЛЕФ был великое непонятое революционное искусство. Там были номера, когда в одном номере печатался Маяковский, Эйзенштейн, Дзига Вертов, опоязовцы — и всё это были вещи, которые остались.

В. Д.: Да. Не все номера равноценны. Вот это как раз вы говорите про первые номера, 23-го года, лучшие»[234].

В общем, в 1923 году Маяковский, с одной стороны, ваял агитки (не поступаясь при этом новаторством воплощения), с другой — занимался тем самым бытом. Надо было постоянно подтверждать свое право на комнатку в Лубянском проезде: он с Бриками снова собирался за границу, и за время отсутствия хозяина квадратные метры могли изъять. Рассматривался даже вариант с пропиской там Лили.

Любовные отношения тоже стоило привести в порядок, вышколить себя, повыдергивать из тела мещанские колючки ревности. Лиля мечтала научить его жить так, как легко удавалось ей самой: совмещая ненавистный, казалось бы, быт (уют, чаепития, бирюльки, портниху в Фурманном переулке, прислугу Аннушку) и свободные взгляды на секс и любовь. Она пишет:

«Ты мог бы мне сейчас нравиться, могла бы любить тебя, если бы был со мной и для меня. Если бы, независимо от того, где были и что делали днем, мы могли бы вечером или ночью вместе рядом полежать в чистой удобной постели; в комнате с чистым воздухом; после теплой ванны! Разве не верно? Тебе кажется — опять мудрю, капризничаю. Обдумай серьезно, по-взрослому. Я долго думала и для себя — решила. Хотелось бы, чтобы ты моему желанию и решению был рад, а не просто подчинился!»[235]

Вот как просто всё складывалось у нее в голове: днем гулять и крутить романы, а вечером, после ванны, лежать рядышком как ни в чем не бывало. Романы романами, а семья — святое. И почему Маяковский не мог понять? Ося ведь понял.

Летом они полетели в Германию — рейсом Москва — Кёнигсберг, про который Маяковский напишет стихи. Сначала в санаторий под Гёттингеном, потом на остров Нордерней, куда также приехали Эльза, Елена Юльевна, Шкловский и еще несколько друзей. Эльза лежала в комнате больная и дулась — Шкловский был с ней всё так же нестерпимо горяч, а Маяковский — всё так же холоден. На этот раз он вел себя паинькой. Никаких карт — купание в море, прогулки на пароходике, ловля крабов, загорание на пляже, чтение Гейне (книжку, которую он в то лето всё время носил с собой, Эльза сохранила у себя как реликвию). Впрочем, Якобсон, по словам Б. Янгфельдта, вспоминал, что до Нордернея был не Гёттинген, а южнонемецкий курорт Бад-Флинсберг (сейчас — польский Сверадув-Здруй), и вот там-то Маяковский с огромным пылом обыгрывал в карты всех подвернувшихся, в частности какого-то русского эмигранта, вывезшего из Сибири чуть ли не тонну платины.

Маме Каган, видать, пришлось смириться с ненавистным поэтом. На фотографиях вся компания отдыхающих выглядит счастливой. Еще бы, несколько недель сплошного отдыха — сказка. Мужчины на снимках в черных купальных костюмах, Лиля счастливо щурится на солнце: фирменная широкая улыбка, нос вздернут.

Маяковский, по воспоминаниям Шкловского, был весел и по-мальчишески плескался в волнах. Правда, как сказано в стихотворении «Нордерней», написанном 4 августа, ему якобы всё время чудились выстрел «Авроры» и буря революции, кроме которой ему, дескать, ничего не надо — что явно притянуто за уши, чтобы оправдать собственное наслаждение буржуйским курортом. «Аврора» к песчаным дюнам острова так и не подошла:

И Брики, и Маяковский, хотя и выехали из РСФСР по выданным Луначарским служебным паспортам, никакой особенной пропагандистской работы не вели. Маяковский лишь раз выступил в Берлине и вернулся на несколько дней раньше Бриков — Осипу надо было выступать, Лиле — гулять по музеям и встречаться со знакомыми. Вернуться-то вернулся, но уже мечтал и хлопотал о поездке в Америку. Тем более что в Нью-Йорке было кого навестить — там уже обретался Давид Бурлюк.