По крайней мере, так обстояло дело, по словам единственной оставшейся в живых свидетельницы, леди Брэкенстолл. Но в рассказе «Убийство в Эбби-Грэйндж» лишь немногое действительно оказывается таким, как выглядело.

Повествование кажется вполне правдоподобным. Показания леди подтверждает ее горничная Тереза, все улики указывают на то, что события развивались именно так, как описывают женщины. И все-таки что-то настораживает Шерлока Холмса. «Мой опыт, моя интуиция восстают против этого, – говорит он Ватсону. – Все неправильно, готов поклясться, что все неправильно»вЂЉ[18]18

Здесь и далее цитаты из «Убийства в Эбби-Грэйндж» приведены в переводе Л. Борового. – Прим. пер.

[Закрыть]. Холмс начинает перечислять возможные слабые места версии, и детали, которые по отдельности выглядели правдоподобно, теперь, рассматриваемые вместе, бросают тень сомнения на вероятность именно такого развития событий. А уж когда речь заходит о бокалах для вина, Холмс убеждается, что он прав. «Но хуже всего эти бокалы», – говорит он товарищу.

«– Что вам дались эти бокалы?

– Вы можете представить их себе?

– Могу.

– Леди Брэкенстолл говорит, что из них пили трое. Не вызывает это у вас сомнения?

– Нет. Ведь вино осталось в каждом бокале.

– Но почему-то в одном есть осадок, а в других нет… Вы, наверное, это заметили? Как вы можете объяснить это?

– Бокал, в котором осадок, был, наверное, налит последним?

– Ничего подобного. Бутылка была полная, осадок в ней на дне, так что в третьем бокале вино должно быть точно такое, как и в первых двух. Возможны только два объяснения. Первое: после того как наполнили второй бокал, бутылку сильно взболтали, так что весь отстой оказался в третьем бокале. Но это маловероятно. Да, да, я уверен, что я прав.

– Как же вы объясняете этот осадок?

– Я думаю, что пили только из двух бокалов, а в третий слили подонки, поэтому в одном бокале есть осадок, а в двух других нет. Да, именно так и было. Но тогда ночью в столовой было два человека, а не три».

Что известно Ватсону о свойствах вина? Рискну предположить, что немного, но, когда Холмс задает ему вопрос об осадке, у Ватсона уже готов ответ: должно быть, бокал с осадком наполнили последним. Объяснение выглядит достаточно разумно, однако взято с потолка. Ручаюсь, Ватсон даже не задумался бы об этой детали, если бы Холмс не указал на нее. Но, отвечая на вопрос, Ватсон охотно предложил разумное объяснение. Ватсон даже не понял, что произошло, и, не останови его Холмс, доктор отложил бы в памяти этот момент как еще одно подтверждение подлинности изначальных показаний, а не как возможную дыру в канве рассказа.

Если бы не Холмс, подход Ватсона к изложению сюжета был бы естественным и интуитивным. Если бы не настойчивость Холмса, нам было бы невероятно трудно сопротивляться нашему стремлению создавать повествования, рассказывать истории, даже если они верны лишь отчасти или совсем не верны. Нам нравится простота. Нравятся конкретные соображения. Нравятся причины и мотивы. Мы отдаем предпочтение интуитивно понятным вещам (даже если интуиция нас подводит).

С другой стороны, нам неприятен любой фактор, который стоит на нашем пути к простоте и причинно-обусловленной конкретности. Неопределенность, случайность, произвольность, нелинейность – все это угрозы для нашей способности давать объяснения, причем давать их быстро и якобы логично. В итоге мы делаем все возможное, чтобы избавляться от этих угроз при каждом удобном случае. Точно так же, как, увидев бокалы с неодинаково прозрачным вином, мы решаем, что в последний наполненный бокал попал весь осадок; мы, понаблюдав, как спортсмен несколько раз подряд попал мячом в корзину, делаем вывод, будто игрок обязательно попадет туда еще раз («ошибка горячей руки»). И в том и в другом случае мы пользуемся слишком малым количеством наблюдений. Когда речь идет о бокалах, мы имеем в виду лишь одну бутылку, но не знаем характеристик других подобных бутылок при различных обстоятельствах. В случае с баскетболом мы исходим лишь из результатов за краткий период (закон малых чисел), а не из неравномерности, присущей игре любого спортсмена, – неравномерности, которая может проявиться на более длительном временном отрезке. Или приведем обратный пример: нам кажется, что при подбрасывании монеты с большей вероятностью выпадет орел, если до этого несколько раз выпадала решка («ошибка игрока»), но мы забываем, что в коротких последовательностях не обязательно проявляется распределение пятьдесят на пятьдесят, характерное для длинных последовательностей.

Когда мы объясняем, почему произошло какое-либо событие, или делаем выводы касательно вероятной его причины, интуиция зачастую подводит нас, так как мы хотим, чтобы события были более контролируемыми, предсказуемыми и причинно-обусловленными, чем на самом деле.

Из этих предпочтений вытекают ошибки суждений, которые мы допускаем, когда не удосуживаемся задуматься. Мы склонны делать выводы так, как не следовало бы, опережая факты, как высказался бы Холмс, и зачастую невзирая на них. Как только сочетание деталей «имеет смысл», невероятно трудно посмотреть на них же под другим углом.

У. Дж. был ветераном Второй мировой войны, компанейским, обаятельным и остроумным человеком. Но эпилепсия, одной из форм которой он страдал, настолько изнуряла его, что в 1960 г. он отважился на радикальную операцию на мозге. Ему предстояло иссечение мозолистого тела – ткани между левым и правым полушариями мозга, позволяющей сообщаться этим двум полушариям. Ранее было доказано, что подобное оперативное вмешательство заметно снижает частоту эпилептических припадков. Утратившие трудоспособность больные сразу же обретали возможность жить, не страдая от припадков. Но чем им приходилось расплачиваться за существенное изменение естественной связи между полушариями мозга?

К тому времени, как У. Дж. решился на операцию, ответа на этот вопрос не знал никто. Однако Роджер Сперри, нейробиолог из Калифорнийского технологического института, в дальнейшем удостоенный Нобелевской премии в области медицины за исследования связи между полушариями, подозревал, что даром эти операции не проходят. По крайней мере, у животных иссечение мозолистого тела вело к прекращению сообщения между полушариями мозга. Происходящее в одном полушарии становилось полной загадкой для другого. Могла ли подобная изоляция проявиться и у людей?

Расхожее мнение ответило бы решительным «нет». Мозг человека – это не мозг животного. Он гораздо сложнее, устроен гораздо хитроумнее, более развит. Лучшим доказательством служили пациенты, перенесшие операцию. В отличие от больных, прошедших лоботомию, у этих людей сохранялись прежние показатели IQ, как и способность мыслить и рассуждать. Память от операции тоже явно не страдала. И речь оставалась нормальной.

Эта оценка выглядела и очевидной, и достоверной. Однако была глубоко ошибочной. Просто никто пока не нашел научный способ проверить ее: она представляла собой чисто ватсоновский сюжет, в нем все вроде бы сходилось, имело смысл, но опиралось на то же самое отсутствие подтвержденного фактического фундамента. Правда, лишь до тех пор, пока на сцене не появился Холмс от науки – Майкл Газзанига, молодой нейробиолог из лаборатории Сперри. Газзанига нашел способ проверить теорию Сперри (о том, что с иссечением мозолистого тела полушария головного мозга теряют способность сообщаться между собой) с помощью тахистоскопа – устройства, на протяжении определенных периодов времени демонстрирующего зрительные раздражители и, что особенно важно, способное показывать их по отдельности левой и правой сторонам каждого глаза. (При такой боковой демонстрации любая информация поступает только в одно из двух полушарий.)