Звонок ожил во второй раз и звенел чуть дольше и настойчивее, словно стоящий на пороге был уверен – ему откроют.

За дверью обнаружился тот самый невысокий старичок-профессор. Он церемонно склонил голову, держа в руке шляпу, и попросил позволения войти.

– День добрый, покорнейше прошу простить меня, что прежде не представился. Решетников, Александр Евгеньевич.

– Очень приятно, – отозвалась Сима, не торопясь представляться. Да и как тут представиться? Кем она была в жизни Виктора? Зинаидой Ивановой, домработницей. – Вам Виктор Арнольдович бумаги оставил? Давайте я поищу.

Она отвернулась, скрывая от проницательного и мудрого взгляда знаменитого мага своё замешательство. Прошла в кабинет.

– Может статься, и оставил. Виктор Арнольдович – он предусмотрительный был. Но вы не беспокойтесь, дорогая моя, я ведь старик. А старики никуда не торопятся. Разве вот чаю стакан, – Решетников улыбнулся ободряюще. Сима неловко повернулась к столу, где в ящике хранились подписанные аккуратным летящим почерком Учителя большие конверты с документами, которые нужно передать коллегам. Он словно всегда был готов уйти в любой миг. А может, чувствовал скорую смерть, как чувствуют некоторые сильные маги. Думала, как дать понять нежданному посетителю, что она торопится. Склонилась к столу и вскрикнула, наступив на закатившийся под стул карандаш. Прижала ладонь к губам.

– Ну что вы, Серафима Сергеевна, родная моя. Ведь я не враг вам, – Решетников деликатно поддержал её под локоть, и Сима взглянула на него с ужасом, который уже не могла скрыть.

– Так вы знаете?

– Знаю, товарищ Зиновьева, – спокойно проговорил Решетников. – Уже несколько месяцев знаю. Как ни старался Виктор от меня вас спрятать, а пришлось рассказать. – Профессор поправил и без того безупречный узел галстука. – Как же вы, бедная моя, выдержали всё это? Рад бы и за себя, и за Витю у вас прощения просить, но этим ничего не переменить. Не мне вам рассказывать, Серафима Сергеевна, какое время было. На что решались мы, чтобы Родину защитить. И если придётся вновь трудное решение принять – рука не дрогнет. Не жду, что за формулу мою вы меня извините.

– К чему тогда вспоминать о прошлом? – остановила его Серафима. – Былое мертво и похоронено. Или, может, вы хотите руководству про нас доложить? – высказала она внезапную догадку.

– Не хочу, – отозвался Решетников. Подошёл к заполненным книгами полкам, вытащил одну наугад. Усмехнулся сам себе – книга оказалась заново переплетённым учебником его авторства. Поставил на полку, взял следующую, словно не решалась в их разговоре судьба «героической седьмой». – Но не пришлось бы. Вы умница, Серафима Сергеевна. Виктор так о вас говорил, и сам я, человек пожилой, приходилось и преподавать, и в институтах различных работать – вижу, что вы – женщина умная и сильная. Иную рядом с Витей не мог бы представить. Потому и пришёл сюда поговорить. Не стану просить у вас адресов… ваших подруг. Даже спрашивать о них не стану. Верно, «героическую седьмую» я видел, не так ли?

Серафима кивнула, не видя необходимости скрывать.

– Внимательно я на вас, дорогая моя, посмотрел. Худшего ждал после Украины, но вижу, что не зря хвалил Виктор ту рыжую девочку, Машеньку Угарову с её дипломом. Нашла Марья верное слово.

Странная ревность кольнула Симу. Если бы не война, могла бы и она добиться такой похвалы. И силы, и таланта, и воли – всего хватало. Удачи недостало: вместо диплома пришлось защищать Родину, подтверждать полученные наспех знания не за кафедрой, а в небе над Кармановом.

– Хвалил Виктор Арнольдович Угарову, но о вас сказал больше – что вы мудрая, наблюдательная и сильная женщина. И что у вас справедливое сердце. Такие слова дорогого стоят. Потому и прошу вас, Серафима Сергеевна, будьте осторожны и внимательны. В том, что, случись дурное, вы поступите правильно, я не сомневаюсь ни минуты. Но памятью Витиной прошу: ни вы, никто другой из ваших подруг и близко не подходите к Карманову. Ваш учитель ценой жизни, и, признаюсь, не без моей помощи, увёл в сторону тех, кто… уж если взял след – не отвяжется. Свободны вы теперь, не станут искать, если сами себя не выдадите. Но то опасность внешняя и известная. Она не так страшна, как другая угроза. Приглядите за подругами, Серафима Сергеевна. Тут уже не ради Вити, ради памяти Ольги Андреевны Колобовой прошу. В том, что способны вы непростое решение принять, не сомневаюсь. Просто запомните, что Александр Евгеньевич Решетников жив ещё и умом цел. Если нужна будет моя помощь – скажите. Задолжал я вам за свою формулу, много задолжал.

Он поднялся, коротко и чопорно простился и вышел, просив не провожать. Серафима осталась стоять, вспоминая каждое слово в этом странном разговоре. Тут взгляд её упал на большие, тёмного дерева часы с белым, выпуклым, как глаз циклопа, циферблатом, что стояли на комоде. Серафима подхватила чемоданчик и принялась торопливо собираться.

* * *

Бабье лето согрело мягкой ладонью асфальт. Казалось, что гул поезда доносится словно через вату – глухо, издалека. Осталась позади оплавленная от последней солнечной ласки Москва. В купе было душно. А может, только казалось. Может, не жар уходящего лета сдавливал грудь, а страх, боль не позволяли вдохнуть судорожный яд воспоминаний. Не думали никогда, что придётся по своей воле вернуться в Карманов.

Кармановское болото снилось самыми тёмными и страшными ночами, приходило в горячечном бреду. Но никогда – никогда! – ни одна из «серафимов» не поминала при свете дня и по собственной воле те страшные дни.

И вот пришло время возвратиться.

Может, и к лучшему. Взглянуть в глаза былому страху, отпустить призраки прошлого. Пусть поздно – половина жизни позади, – но освободиться от тяжести вины и обиды, а уж тогда – прав старик Решетников – ноги их больше не будет в Карманове. Может, стоило раньше возвратиться, но не хватило сил ни у одной из оставшихся восьми. Сима всегда была самой сильной, и то – не вернулась, пока сам Карманов не позвал их, настойчиво и сурово, как зовёт к станку заводской гудок. Как зовёт боевая труба, звук которой, разметав в клочья самый сладкий сон, в одно мгновение вырвет тебя из постели, заставит одеться, пока горит тоненькая командирова спичка, и поставит в строй.

Сима бросила взгляд на лица подруг. На всех читалось одно: «Неужели снова?»

Неужели проснулось, заворочалось в Кармановском болоте прошлое? Потянулось смрадными щупальцами к их – нет, не счастью – покою. Простенькой, как ситцевое платье, мирной жизни.

Вагон покачивало из стороны в сторону, изредка встряхивая, так, что звякала ложечка в стакане Лены. Нина всегда вынимала ложку, как только размешает сахар в чае, а Сима и вовсе пила без сахара. Будь здесь Нелли, она попросила бы взамен стакана в подстаканнике с Кремлём кружку, а Поленька затребовала бы дольку лимона, а не окажись того – устроила выволочку мальчику-проводнику, а потом флиртовала бы с ним в тамбуре до самого Карманова. У Рощиной были бы бутерброды с маргарином и домашний варёный сахар, колотый неровными кусками. А Ольга Колобова ела бы этот сахар с таким хрустом, что остальные невольно чаще прихлёбывали чай.