схеме. И стал готовиться к этому муроприятию. Прибежит ведь снова первый сентябрь. Уже нынешний. Снова райпартактив разгонят по школам на торжественные линейки. В этом году первое пало на воскресенье. Сразу после линейки ребят отпустят по домам. Какая учёба в воскресенье? Так и быть, думаю. Враг с тобой! Дам я тебе радость. Только и ты мне в ответ отсыпь того же, поделись, тычинушка, с пестиком… А если по большому счету толковать, я не то что пестик — целый зверюга! Да, по первому диплому я зверь![94] Все пять университетских лет усердно занимался онанизмом головного мозга.[95] Прошёл полный курс зверофака![96] Это уже потом я увинтил на военную стёжку… Видишь, мы с ней повязаны биологией… Родство… Как на этом не сыграть? Ха-апну, хапну я свой призок! И чтоб не было осечки, надо кое-что подштопать… Пролистнул я дельце её сынаша и пошёл строгать. А знаешь, я великий дока подделывать почерки. Пишу от сына… «Наш расчёт попал в плен. Всех убили, я один остался жив. Сейчас я в Пешаваре. Надеюсь, наши спасут меня, и мы cвидимся…». И всё такое…

— Что за херню ты несёшь? Какое может быть письмо из плена? Где логика?

— У меня в штанах!.. Логику ему подавай!.. Да в таком переплясе ей только о логике и думать?! Не мешай. Дай досказать… Ну… Вчера после линейки подхожу к ней. Голову покаянно вниз, руку с фуражкой к сердцу, максимум сострадания на циферблате[97] и голосе. Докладываю. Похороны — досадная и счастливая ошибка. Виноват перед вами. Каюсь-извиняюсь, исправляюсь! Всё в комплексе… Ваш сын жив! Вот и весточка собственноручного производства. Прошу принять и удостовериться! И этаким чёртом даю свою эпистолию прочитать. Тут же убираю. Пока всё тайна! Учтите, ради вас старался, клянусь и дальше стараться. Вырву сына из Пешавара! Слово офицера!.. Руку сына она признала с первой буковки. Вся рвётся от счастья. В плаче целует дурушка меня, тащит в дом показать сыновы карточки. Ну разве мог я уйти, не посмотревши сыновы карточки? Усадила меня за альбом. Сама на секунду выскочила за какой-то мелочью к столу. Но я уже не мог и секунды ждать. А дома была непредвиденная помеха. Детсадовка дочка. Я это подмотай на усок и взял выверенным курсом на сарай. Королевский сеновал кого хошь сольёт. На сеновале и медуза не устоит… Наконец-то и у нас добежало до большого. Чтоб мундирчик не помять, растелешился по уставу а ля Адам и к мармеладке в игру… Смело вышел наш папуас, — подолбил Дыроколов себя в грудь, — один на один. И не дрогнул! Нe рассуждать! Вперёд! Ни шагу назад!.. Если рассуждать, боя никогда не выиграть…

— Кончай! — прикрикнул Колотилкин. — Или мы на дурацких учениях?

— Не понял, — хохотнул Дыроколов. — На самом интересном месте? Я ещё не сказал, какая она вулканище в поединке! И лично я не в претензии. Навыкладку подмахивала! Ну разве грех заплатить с верхом за счастье увидеть живого сына?!

— Да смолкни, носорог в лампасах!

С крайним отвращением Колотилкин плесканул Дыроколову в лицо свой невыпитый коньяк из рюмки и со всего замаха саданул меж глаз.

— Сбесился?.. Да?.. — Дыроколов набычился, вытираясь платком и слизывая коньяк с губ. — Прекращай эти вождярские замашечки! Когда выходишь из себя, не забудь хоть рот закрыть…

Колотилкин не отвечал. О зелень сукна на столе вытирал ладонь, которой ударил.

— Рука же чистая! — полурадостно крикнул Дыроколов. — Что ты вытираешь?

— Была чистая. Да о твой хариус упоганил.

— А-а… Вон ты куда углы погнул… А между дрочим, — с подхалимоватым укором тянул Дыроколов, — ты на кого поднял свою чистую, белую ручку? Нa чле-на бю-ро. А ещё первый…

— Я не первый и не десятый! — жестко отсёк Колотилкин. — Безо всяких номеров! Я здесь больше никто. Мой партбилет в обкоме у Тупикина-Царькова или у Бесценных. Вышел! И какой-то свет во мне зажёгся новый. Первый раз натурально врезал подонку. И совесть не охнула, спокойна. Вышел я из тёмной игры в светлое будущее!

Дыроколов сражённо уставился на Колотилкина.

— Ну, — глухо проговорил Колотилкин, — чего вызверился на меня, как однояйцовый Гитлер на рябого Кобу?

— Жуть с ружьёй! — нервно хохотнул Дыроколов. — А!.. Так ты уже никто?.. А кулаками всё кидаешься?!

И, неожиданно зло напевая:

— В оренбургский пуховый платочек

Нежно кутаю я автомат…

Дыроколов клещами крепких пальцев схватил Колотилкина за горло.

Сложенными вместе кулаками Колотилкин упёрся в военкомовское лицо.

За дверью завозились.

Оба услышали. Притихли.

Нe выпуская друг дружку, вызывающе уставились на шум. Будто кто крадучись ломал дверь. Ломал, ломал и затаился. Или ушёл?

С нежданки сильным тычком головы Колотилкин дал раза Дыроколову снизу в челюсть. Та только чавкнула, как вода в сапоге. Дыроколов отлетел к стенке.

— Что ж ты, одноклеточный, как шакалюга, сразу за горло? — отпыхиваясь, хрипло сипел Колотилкин, на всякий случай держа наготове когтистые руки.

— А ты думал, паршивый диссидент, стану я с тобой в лапоть звонить? Я был тебе партслужка, пока ты шёл в нашей борозде. А своротил в сторону — я тебе один господин! Иша, высунулся… Не слыхал байку? Динозавры и клопы жили в одно и то же время. Где динозавры? Тю-тю!.. А клопы и посейчас жируют. Потому как не высовывались!.. Поднаметну я тебе кровавых орешков! Я не добью, так КаГеБерия родная подсобит. Контра! Всю жизнь сладко ел-пил, купался в партийной малине!.. Первое партлицо в районе и — вышел? Отказник! Ха! Он у нас в отказке![98] Какой пример ты подносишь рядовым членам партии?.. И вышел, может, ещё вместе с партвзносами за все годы?

— За все…

— Получишь за все. Я тебя, хухра мокрая, сейчас придушу, и мне орденок за тебя присобачат! Всё дурило вежливо слушал его бредни. Поддакивал… А они-с вышли-с! Марксизм навынос! Да за это к стенке в добрые времена ставили! Ч-честъ имею! Получи первое поздравленьице от шомполитрука[99] Дыроколова!

И со всей злой, варяжистой воли буцнул он Колотилкина в живот кованым сапогом.

— Что ты делаешь, зверюга? — еле слышно прошептал Колотилкин.

Колотилкин переломился, скрючился в боли, припал плечом к стеклянной стене и застонал, пропаще, размыто жалея, что вернул эти сеновальные, в железе, чугунные сапожищи Дыроколову.

Стеклянная стена, у которой стоял Колотилкин, едва не касаясь лбом пола, была шкафом. Высоким, толстым, тяжело забитым доверху, под потолок, книгами.

Оттуда золотушно чернели творения всех верных ленинцев и не очень верных, но всех, начиная с самого Ленина