Кровь таки пошла, но слабее, чем утром. Обидно, можно подумать, ему легко всяких дур на руках таскать. И до ужина, лежа на полу – там было прохладнее, да и спина на жестком меньше ныла, – он думал не о том, как устроить обыск, а о том, что прав.

Вот прав, и все тут. И за ужином скажет, что прав. А Марта взяла и не появилась, и обида сменилась беспокойством.

Как оказалось, беспокоился не зря. Наверное, только сейчас, увидев ее, беспомощную, бледную и плачущую, он понял, насколько все серьезно.

А когда Марте стало лучше, настолько лучше, чтобы рассказать все, испуг сменился злостью.

– Ты чего? – Она лежала в кровати. Голубая пижамка, отделанная кружевом, забавная, будто для куклы сшитая. Хочется пощупать, убедиться, такое ли жесткое это кружево, каким кажется с виду. И ткань потрогать, и волосы, они-то точно мягкие, и еще кожу, которая пахнет чем-то цветочно-легким, слабоуловимым и приятным.

И каким уродом быть надо, чтобы сказать ей такое? Три месяца жизни… приговор… сволочи.

– Никита? – Она нахмурилась, все еще бледная, и глаза снова светлые-светлые, или это из-за лампы так кажется? Не бывает прозрачных глаз, а у Марты вот… – Ну? Объяснишь ты что-нибудь или нет?

Объяснит, точнее, попробует. Рассказывал он долго, то почему-то сбиваясь на Бальчевского, обойти которого вниманием было ну никак невозможно, то вспоминая вдруг какие-то старые, полузабытые уже моменты, когда они с Жоркой вместе работали и друг за друга держались, потому что больше не за кого было, то тоже старые и тоже полузабытые эпизоды со времен «Великого Жукова», то совсем недавние, но мутные и тяжелые, с привкусом водки. Марта слушала.

Почему-то было очень приятно, что она слушает. И еще немного неудобно. И сок из холодильника был до того холодным, что горчил, и эта горечь напоминала о яде и о собственной, Жукова, непредусмотрительности – ну за ужином пусть и без аппетита, но ел же, хотя мог бы подумать, что если куда и сыпать яд, то в еду. Или в питье. Или еще куда-нибудь…

Нет, если так думать, то и параноиком стать недолго. А Бальчевский скажет, что паранойя – это от алкоголизма, а Жуков не алкоголик, ему вообще, если подумать, пить не хочется. Он и не пил. Вино – не в счет.

– Значит, ты думаешь, что меня хотят убить? – шепотом спросила Марта. – Кто?

– Ну… – Над этим вопросом Никита как-то не задумывался, у него-то все ясно и понятно, а вот у Марты… да что, если разобраться, он вообще про Марту знает? Ничего. – Муж?

Она мотнула головой и, улыбнувшись, ответила:

– Разведена.

– Ну… ну должны же у тебя быть враги! – Никита налил себе еще соку, пусть ледяной и горький, но от этих разговоров в горле пересохло. – Не может такого быть, чтобы у человека врагов не было.

– Почему?

– Потому что не может. И вообще, скажи, что я ошибаюсь! Докажи! Ведь сходится все! От и до. Ты приезжаешь сюда, и начинаются обмороки, головные боли и прочая хренотень. И у меня тоже. Совпадение? Опять же, два трупа за короткий период времени – тоже совпадение?

– Не кричи, – попросила Марта и, высунув руку из-под одеяла, потрогала розу. Отщипнула один лепесток, потом другой, растерла в пальцах и, бросив мятые комочки на стол, понюхала руку. – Жуков, ты можешь считать меня сумасшедшей, но здесь и вправду что-то происходит. Нет, я не знаю, хотят ли нас убить и кому это вообще надо. У меня и друзей-то… А голова болеть начала задолго до приезда, тут, наоборот, как-то легче стало, иногда только ноет, ну и сегодня тоже.

– Ныло. – Никита, взяв из коробки печенье, сунул в рот. Сладкое и с шоколадом, а он соленое любит, крекеры, и с маслом сверху. И шпротину.

– Я, в общем-то, не об этом, я о другом хотела сказать. Сегодня твой домик обыскивали. Директриса. Она мне наврала, что за прислугой присматривает, а на самом деле – обыскивала. И по телефону с кем-то говорила, требовала слушаться. А потом добавила, что любит.

– Кого?

– Не знаю. Мне сказала, что дочку, но… не верю я. И еще одна странность… он не должен был приходить, это просто неприлично, понимаешь? Жена умерла, а он ко мне, да еще с цветами.

– Кто?

– Юра этот, муж Даши. Видел? Такой бритоголовый, с кривым носом. Он сегодня появился, сказал, что меня ждал, на прогулку напросился, а когда вы на горизонте появились, сразу исчез. Дела у него срочные, встреча какая-то… Дай печенье.

– На. Сок будешь?

Она кивнула и, сев на кровати, подтянула одеяло. Стакан с соком Марта поставила на одно колено, а коробку с печеньем – на другое. К соку она долго принюхивалась и пила маленькими глоточками, а крошки от печенья собирала с одеяла в ладонь и ссыпала в коробку. На нее приятно было смотреть.

– Значит, он приходил к тебе? С цветами? И на свидание приглашал?

Марта кивнула и еще раз, а на третий вопрос промычала что-то невразумительное, прикрыв набитый рот ладошкой.

– И вы стояли, разговаривали, пока не появился я?

– Фы! – Марта, проглотив печенье, торопливо запила его соком. – Вы, я хотела сказать. Я заметила, а потом Юра, ну и…

– А я не заметил.

– Ты был занят, – с некоторым ехидством заметила Марта. – Ты у нас гулял. С Танечкой… она, бедолажка, ногу подвернула, так, кажется? А ты как раз мимо проходил, какой замечательный счастливый случай…

– Вот именно, счастливый случай. – Все вдруг предстало в совершенно ином свете. Ну или не все, а кое-что. Но опять же правильно и логично.

– Слушай, а если она, ну, Танечка, любовница этого Юры? Если это я их разговор тогда подслушал? И теперь они боятся, что их найдут. А когда найдут, обязательно заподозрят в убийстве.

– И что?

– И то, что для отвода глаз они решили подстраховаться. Якобы у нее роман со мной, а у него – с тобой, понимаешь?

Марта кивнула и, поставив пустой стакан на стол, с некоторым сомнением произнесла:

– Ладно, допустим, тогда при чем тут ты и я? В смысле то, что нас с тобой направленно травят? А их, получается, не травят? И зачем им убивать Дашку, если ее тут бы отравили и она сама потом умерла бы?

– Понятия не имею, – совершенно искренне ответил Жуков.

Марта заснула. Странно, что он не заметил, когда именно. Задумался, а она, наверное, ждала, когда он сообразит, объяснит, что к чему, и заснула. Длинные тени ресниц на щеках, будто темные царапины на белой-белой коже. Свет ночника касается ее лица осторожно, опасаясь разбудить, соскальзывает на узкую ладонь, потом на подушку и оттуда, по узкому кружеву пододеяльника, на пол.

Никита осторожно, стараясь не шуметь, поднялся, поправил одеяло, хотя поправлять его необходимости не было и, подняв сандалии, на цыпочках вышел из комнаты.

А ведь и вправду не складывалось… или складывалось? Танечка отчаянно пыталась завязать знакомство, и этот сегодняшний фокус с ногой. Это ж надо было таким дураком родиться, чтобы поверить!