— Ладно, ребятки, — сказал Николай членам бри­гады, — трудитесь пока, оформляйте, как положено, Генпрокуратура это дело забирает к себе, так, Рюрик Николаевич?

Елагин кивнул и добавил:

— А мы займемся убийцей. О хозяине позаботь­тесь — родственники, соседи там... Жена его на даче, у Николая Сергеевича адрес имеется, если чего. Я думаю, надо будет к ней съездить, а то новая беда приключит­ся. Когда тело увезут, пусть Гвоздев посмотрит, если сможет, что пропало в доме, ну и так далее, сами дело знаете. Врача из поликлиники пригласите. А ты, Нико­лай Сергеевич, звони-ка Вячеславу Ивановичу, нам по­требуется подкрепление вместе с постановлением на вскрытие квартиры преступника, больше ждать не бу­дем...

Через полчаса во двор въехал микроавтобус и сдал задом прямо к подъезду, в котором на пятом этаже про­живал, по сведениям из Дорогомиловской ДЭЗ, граж­данин Коркин Валерий Иванович. Из машины корот­ким ручейком хлынули в подъезд с десяток омоновцев, экипированных для штурма, а следом зашли Елагин с Саватеевым, пригласив с собой эксперта-криминалиста, которому предстояло вскрыть дверь, а потом по­смотреть, что в квартире и как.

Вскрыли и вошли без шума, но жилище оказалось пустым. Никого. Собственно, как сообщили в ДЭЗе, квартира эта была коммунальной, проживали до недав­него времени две семьи. Но за выездом первой одна комната осталась свободной, и живший в двух других, проходных комнатах Коркин собирался то ли прива­тизировать всю жилплощадь, то ли с кем-то произво­дить обмен. Во всяком случае, самая большая комната стояла пустой — ни мебели, ни каких-либо иных вещей. А жилье Коркина было обставлено лишь самым необ­ходимым. Аскетическая, мягко говоря, обстановка: продавленный старый диван, несоразмерно большой, старинный шкаф, он же и буфет, где хранилась посуда, стол, стулья, ну и еще техника. Этой было достаточно. И хороший телевизор «Самсунг», и видеосистема, и даже музыкальный центр. Похоже, убийца был еще ко всему и меломаном. «Редкий тип — меломан-отморо­зок... — подумал Рюрик, оглядывая помещение. — Хотя в наше время...»

Он предложил, поскольку квартира невелика, не задерживаясь, произвести тщательный обыск и поки­нуть ее, не оставляя следов своего присутствия. Мало ли, на всякий случай. Хотя он был уже почти уверен, что Коркин, каким-то образом узнав, что приятель дет­ства «заложил» его, расправился с ним и залег на дно. И уходил он, похоже, второпях, потому что одежда была все еще аккуратно развешана в платяном шкафу, а в мойке на кухне высилась горка немытой посуды и захватанные пальцами стаканы. Это все пригодится эксперту-криминалнсту для снятия пальцевых отпечат­ков, хотя уже и сейчас можно сказать с уверенностью, кому они могут принадлежать. Тому же Боксеру, ко­нечно.

А может быть, мелькнула мысль, убийца заметил наблюдателя? Произвел в своей преступной башке не­сложный расчет некоторых комбинаций и в результате вычислил, откуда могла явиться опасность? И в чем, как говорится, был, в том и ушел? Предварительно убе­дившись, кто навел ментов, и по-своему, вполне, надо сказать, профессионально, разобравшись с «наводчи­ком»? Нельзя исключить и такого варианта. Во всяком случае, наблюдение за квартирой снимать пока нельзя, поскольку преступник не просто может, а, по идее, дол­жен, обязан вернуться. Либо прислать какого-нибудь гонца, вплоть до постороннего человека, чтобы прове­рить, есть ли засада. Опять же и дорогую технику зря не оставляют — она сегодня больших денег стоит. Прав­да, он наверняка не беден, но все же... Дарить-то уж свое кровное ментам он никогда не согласится.

И Рюрик Елагин, отпустив омоновцев, попросил Саватеева найти понятых, чтобы затем приступить к обыску. Все должно быть по закону.

А к Николаю он обратился по той причине, что на него было жалко смотреть — так он переживал. Ну ко­нечно, уверен, что это его прокол. Надо же, так лихо выйти на преступника и... вмиг его потерять, да еще с неоправданными жертвами. Это Рюрик подумал о тех, которые теперь возможны. И еще надо будет объяснить родителям погибшего, почему так случилось, а то ведь у них определенно появится убеждение, что виновата во всем опять одна милиция. А сколько можно валить на нее? Послушался бы парень — и остался жить...

Приличный парень Генрих Крафт оказался типич­ным немцем с какой-нибудь старинной рождественской открытки. Был он в меру упитан, невысок, подвижен, словно ртутный шарик, лысоват и с толстым мясистым носом доброго лавочника. И губы его смешно вытяги­вались в пухлую трубочку, когда он подносил к ним пивную кружку, обмакивая при этом кончик носа в гу­стую пену.

Наблюдая за ним, Турецкий искренне улыбался. Он видел, что человек чувствует радость от всего, что его окружает: от атмосферы тщательно воссозданного под далекую старину симпатичного висбаденского кабач­ка, от янтарного цвета напитка, от пышной и плотной пены, от веселых своих соседей — вообще оттого, что он жив и здоров и ему самому приятно быть в обществе приличных парней.

Но это внешняя сторона. А Питер говорил, что у Крафта, при всей его кажущейся простоватости и мяг­кости, поистине волчья хватка. И если уж он берется за контрабандистов, они, можно сказать с полной уверен­ностью, надолго, если не навсегда, теряют спокойный сон. Генрих возглавлял отдел финансовых преступле­ний Федерального криминального ведомства, и этим все сказано.

Германия — не Россия, и говорить о делах с круж­кой отменного пива в руках не принято. Вот Александр Борисович и отдался приятному процессу, полагая, что и для служебного обмена мнениями найдется время. Но часы тикали, а приличные парни Питер и Генрих, ка­жется, вовсе и не собирались отрываться от своих по­стоянно обновляемых кружек. Черт бы побрал этих немцев — Турецкий свалил обоих своих коллег в одну кучу, — которые никак не желали покончить с чрево­угодничеством. Ну прямо как из голодной губернии! Особенно его потрясло то обстоятельство, что, усев­шись за столом — и это после обильного приема пищи в аэропорту Франкфурта каких-то сорок минут на­зад, — Питер немедленно потребовал себе айсбайн, то есть вареную свиную ногу с гороховым пюре. Генрих, с которым познакомились буквально пятнадцать минут назад, заявил, что он только что отобедал, но пивом с коллегами побаловался бы с удовольствием, — так вот он немедленно последовал примеру Реддвея. Оба уста­вились на Турецкого с недвусмысленным вопросом в глазах, а когда он испуганно замахал руками, перегля­нулись, усмехнулись и дружно пожали толстыми, пока­тыми плечами. Им было непонятно, как можно отка­заться от айсбайна.

И вот уже третий час едят и пьют. Пьют и едят. И болтают. Причем по-немецки. Крафт, оказывается, уже знал, что Алекс понимает немецкий язык, ну а о Пите­ре и говорить было нечего — полиглот! Некоторые выражения Питер все-таки переводил Турецкому, но они все касались лишь каких-то старых и смешных ис­торий, о которых Реддвей, естественно, знал, и ему было весело. Как и Генриху.

А вот Александр Борисович медленно тянул пиво и мысленно выстраивал для себя общую картину тех про­исшествий, которые, так или иначе, ложились в одну длинную цепочку, которую ему придется вытаски­вать — звено за звеном, пока на конце ее не окажется чего-нибудь стоящего. А чего? Один Бог знает.