– Ты злобный ублюдок, Нильсен! – закричал один из заключенных ему через решетку.

Нильсен сдал свою обычную одежду в коробку и получил взамен тюремную робу (коричневые штаны и коричневую полосатую рубашку), затем промаршировал в больничное крыло как заключенный максимального класса опасности категории «А», номер «B62006».

Впервые попав в тюрьму, Нильсен испытывал смирение и облегчение, вкупе с решимостью полностью сотрудничать с полицией в ожидании своей судьбы. Он предполагал, что, пока суд не услышит достаточно доказательств и не вынесет окончательный приговор, то в соответствии с законом с ним будут обращаться как с невиновным. Однако убежденность в неподобающем обращении со стороны работников тюрьмы постепенно заставила его бунтовать[23].

Сперва он возразил против выданной тюремной униформы, ведь он еще не заключенный и всего лишь ожидает суда – но несколько стушевался, когда ему ответили, что исключений для него никто делать не будет. Похожая проблема, с серьезными последствиями возникла спустя шесть месяцев. Нильсен начать протестовать против помещения в категорию «А», потому что не видел тому никакого логического обоснования. Как он считал, вероятность его побега была весьма низкой, он не запугивал свидетелей и не собирался совершать самоубийство. По его мнению, за сотрудничество с полицией его следовало наградить, а не наказывать. Полицейские сочувствовали ему, но не могли повлиять на политику министерства внутренних дел. Это любопытная деталь относительно восприятия Нильсеном реальности: он мог признаться в совершении ужасных преступлений – и при этом удивлялся, когда люди начинали вести себя враждебно по отношению к нему в ответ.

Двадцать три с половиной часа Нильсен проводил в камере и полчаса занимался физическими упражнениями под надзором охраны. Каждые несколько дней его и других заключенных категории «А» перемещали в другие камеры. Им не позволялось никакого общения и никаких привилегий. Как и другим заключенным в ожидании суда, Нильсену разрешалось иметь собственные деньги со стандартным «доходом» в виде 88 фунтов стерлингов в неделю, столько сигарет, сколько ему требовалось, и радиоприемник в камере. Первые три месяца его с регулярными интервалами отводили в суд, чтобы он мог и дальше оставаться в заключении, пока полиция продолжала собирать улики, но иногда ему не разрешалось принять душ или побриться перед появлением в суде. Когда ему сообщили, что в тюрьме не хватает персонала и времени, чтобы следить за его мытьем, он предложил пожертвовать своими получасовыми физическими упражнениями, чтобы вымыться. Ему отказали. Хотя его держали в больничном крыле, медицинское обследование ему не проводили[24]. Доктор Боуден приходил беседовать с ним, чтобы составить психиатрическую экспертизу для суда. Опыт Нильсена в качестве председателя профсоюза и его природное бьюкенское бунтарство располагали к мятежному поведению, из-за чего он заработал репутацию одновременно неловкого и высокомерного человека среди работников тюрьмы. С его точки зрения, он всего лишь хотел увидеть, как на практике применяются тюремные правила, и его раздражало то, что теперь, когда он больше не госслужащий, к нему никто не прислушивается.

Дружба в тюрьме формировалась невидимая. Заключенные вели долгие разговоры через стенку или перекрикиваясь по коридору, и Нильсен окунулся в «товарищество» тюремной жизни. Это подтверждают не только его собственные слова. Один заключенный, пребывавший какое-то время в соседней с ним камере, написал ему письмо: «Ты многое для меня сделал за эти десять дней, которые я провел с тобой. Я до сих пор с теплотой вспоминаю обмены шутками, которые мы устраивали… Держи хвост по ветру, и удачи тебе на будущее».

Отчаянье, которое Нильсен читал в «языке тела» других заключенных, пробуждало в нем такую редкую раньше скромность. Они беспокоились о своих детях и женах, и он чувствовал, что у него в тюрьме «меньше всех проблем». Кроме того, их преступления отчасти можно было оправдать жестокой бедностью и безработицей, жизнью, полной лишений. О нем же такого сказать нельзя. «Мне кажется, у меня нет никакого логического оправдания… Наверное, я один из немногих действительно виновных людей в моем блоке».

Мелкие инциденты в его тюремной жизни помогали поддерживать мораль и укрепить в Нильсене чувство солидарности, которое он ценил больше всего. Случалось и обратное. Однажды после очередного перемещения из одной камеры в другую ему не выдали ночной горшок. Посреди ночи он позвонил в колокольчик для вызова тюремной медсестры. Придя, она сообщила ему, что камеру не откроют до утра и ему стоит просто делать свои дела прямо на пол.

Некоторые заключенные так часто устраивали голодовку в знак протеста, что это едва ли стоило упоминания. Нильсен устраивал голодовку дважды за несколько дней, чтобы как-то разнообразить свои будни. Он писал: «Здесь вполне возможно питаться обычными порциями и при этом успешно придерживаться голодовки». Эта ремарка иллюстрирует его склонность искажать истину посредством юмора.

Как ни странно, больше всего в тюремном заключении его расстроил момент, когда ему отказали в привилегии посещать церковные службы. Он все еще не считал себя религиозным человеком и не слишком был расположен к льстивым речам священников, хотя и наслаждался регулярным общением с методистским священником, который никогда не пытался свести разговор к религии. Тем не менее еженедельная служба была для Нильсена приятным разнообразием – до тех пор, пока ему не сообщили, что его присутствие на службе беспокоит других заключенных, которые не желали очернять себя близостью с подобным монстром. Он писал: «Тюремный пастырь строго бдит за девяносто девятью овцами, которые хотят сбежать. Он идет искать одну заблудшую овцу – и, найдя, перерезает ей горло, потому что эта овца не вписывается в остальное стадо». Нильсен очень старался показать, что он лишь один из многих, что он такой же человек и должен быть с людьми. Отказ в церковной службе разбил эту его иллюзию, напомнив ему, что обвинения, предъявленные ему, создавали огромную пропасть между ним и остальными заключенными, среди которых ему предстояло оставаться. Таким образом, он оказался изолирован от людей не только своей камерой. Он написал матери самое короткое письмо в своей жизни, прося забыть его, поскольку, пребывая здесь, он был все равно что в могиле.

Впервые я встретил Денниса Нильсена 20 апреля 1983 года, после трех недель переписки. В марте я послал письмо в тюрьму Брикстон, приложив копию одной из моих ранних книг. 30 марта я получил первое ответное письмо на разлинованной тюремной бумаге для записок, каждый свободный сантиметр на всех четырех сторонах которой был исписан по максимуму, чтобы не тратить бумагу зря. Начиналось письмо так: «Дорогой мистер Мастерс, я возлагаю бремя моей жизни на ваши плечи».