«Как она могла, о боже?! Как она могла?! – Вечером, ближе к ночи, Иезекия пытался объясниться с дочерью, но та, вопреки очевидности, отрицала все с упорством, полным гордыни. – Сердце мое разорвано, и дух вопиет, – проходя коридором шептал себе под нос убитый горем отец. – Господь великий! Господь всеблагий! Уврачуй раны мои, осуши слезы глаз моих. Верую в тебя, ибо…» Иезекия замер на месте. У самой двери комнаты Сусанны лежал небольшой камень, которым обычно подпиралась дверь, когда возникало желание проветрить спальню. Из-под камня призывно торчал кусочек пергамента. Хозяин лавки оглянулся, точно опасаясь кого-то в своем доме, и, наклонившись, выдернул согнутый пополам клочок выбеленной кожи.

«Сегодня ночью, как обычно, – гласил текст. – Все будет так, как ты просила, лишь будь по-прежнему нежна со мной».

Иезекия задохнулся от гнева и уже занес руку, чтобы распахнуть дверь лживой дочери, но остановился и, сделав несколько глубоких вдохов, опустил кулак. «Нет уж, – пробормотал он себе под нос, – негодная снова примется рыдать, рвать на себе волосы, одежду, утверждать, что ни в чем не виновна. Я выслежу ее, и тогда и ей, и ее любовнику не отвертеться. Она покрыла седины мои позором. Так не будет же лукавой змее снисхождения! Я застигну ее! – Он гневно дернул себя за бороду, точно намереваясь вырвать ее из подбородка. – Такое преступление заслуживает кары!»

Валтасар пристально глянул в бледное лицо советника:

– Ты нездоров, Даниил?

– Да, мой государь, – вздохнул Намму. – Вид людей, гонимых на убой, вызывает печаль и скорбь в сердце моем.

– Все это храбрецы, горящие желанием победить врага, – нахмурился царь. – Все они таковы, ибо такими надлежит быть воинам.

– Вон тот прихрамывает, – кивнул в сторону идущего советник Валтасара. – Может быть, он сбил ногу, а может, старая рана. А вон тот, – Даниил указал на другого, – идет, точно приклеив улыбку на лицо. Возможно, дома его ждет молодая жена, или, наоборот, старый отец с матерью. Навряд эти храбрецы желают идти в неведомую для них Лидию, чтобы покарать мятежников, до которых им нет никакого дела.

– Эй, ты и ты. – Валтасар жестом остановил проходивший мимо отряд. – Приблизьтесь ко мне! – Указанные солдаты бросились к государю, не заставляя его повторять дважды свой приказ. – Готовы ли вы погибнуть за своего царя?

– Да, государь! – в один голос рявкнули вопрошаемые.

– Вот видишь? – Валтасар повернулся к Намму.

– Хотите ли вы жить? – негромко задал свой вопрос Даниил.

– Да, – неуверенно протянули солдаты, по виду – новобранцы.

– А умереть? – Он сделал знак командиру своих телохранителей, и тот до половины обнажил отточенный акинак[26]. Лица солдат приняли удивленно-испуганное выражение.

– Не-ет.

– В строй! – поморщившись, скомандовал Валтасар. Его бойцы, забыв о бедах душевных и физических, опрометью бросились занять места среди товарищей.

– Война дарит гордость и богатство правителям. Для всех остальных – это кровь и слезы.

Валтасар бросил гневный взгляд на того, кого почтил высоким доверием.

– Не ты ли говорил, что время наступает? – насмешливо заговорил он. – Теперь же, когда оно наступило, ты стенаешь, точно раненый мул.

– Всякая тварь божья стенает, будучи раненой, – парировал Даниил. – О том же, что время наступает, не я сказал тебе. Мои уста лишь донесли сказанное Господом до ушей твоих.

– Зачем ты пререкаешься со мною, Даниил? – Щека Валтасара невольно дернулась. – Уж не знаю, сам ли ты труслив, или таков бог твой, коль внушает тебе подобные мысли. Но не затем я велел тебе сопровождать меня в походе, чтобы сеял ты уныние и скрежетом зубовным пугал смертных.

– Я и сам смертен, мой государь. И как всякий иной, страшусь гибели. Но бог… Что я могу сказать о боге? – пропуская мимо ушей обвинение в трусости, проговорил Даниил. – Что может капля сказать о море? Быть может, ничего, ибо нет таких слов, чтобы маленькой капле передать бескрайнее величие моря. А может быть, все, ибо нет во всей влаге морской того, чего бы не было в единой капле? Так и бог есть в каждом человеке, будь то царь или последний обозник твоей армии. В кого ты мечешь стрелы, Валтасар? Как разобьешь ты сосуд жизни людской, не повредив самой жизни? Я здесь, ибо такова воля твоя, о царь. Но скажи, когда б не было на то воли божьей, говорили бы сейчас мы с тобой? Я не бог, я лишь человек. Я гневаюсь, видя несовершенство этого мира, и плачу, когда мне больно. Но помни, Валтасар, о маленькой капельке, в которой заключено все море. Что, если божий гнев, порожденный смехотворностью земного величия, обрушится на головы безумцев и сметет противящихся его воле с лица земли? И самая высокая гора скроется под водой, когда все эти капельки изольются на нее!

– Я ждал от тебя другого, – сухо вымолвил Валтасар, пришпоривая коня. – Я призову тебя, когда сочту нужным.

Гаумата шел по длинной галерее, пристально вглядываясь в глаза чужестранцев, длинной чередой выстроенных здесь, точно на продажу.

– Отпустить, – проходя мимо очередного иноземца, говорил он. – Отпустить. Отпустить.

Начальник храмовой стражи с каждым новым «отпускником» выглядел все мрачнее и мрачнее. Его люди целый день потратили на полную бессмыслицу, обходя дома и постоялые дворы, расспрашивая хозяев лавок и торговцев на базаре обо всех подозрительных чужаках, появившихся со вчерашнего дня. Таких набралось великое множество всех мастей и видов, однако никого и близко похожего на светловолосых, светлоглазых ангелов не было и в помине. Да и могло ли быть? Ведь ангелы – они на то и ангелы. Он своими глазами видел, как исчезли крылатые воины в сиянии посреди ясного неба. Так не проще ли искать вчерашний день, чем таких беглецов? Он мрачно шествовал за Верховным жрецом, слушая однообразную команду: «Отпустить. Отпустить. Отпустить». Когда бы знал сейчас начальник стражи, что творится в голове его господина, он бы немало удивился и, пожалуй, испугался. Впрочем, Гаумата и сам толком не мог разобраться в обуревавших его чувствах.

С той поры, как увидел он ожившего Мардука, его вера в бога не то чтобы рухнула, но сильно пошатнулась. Ведь бог неведомый всегда сильнее и могущественнее любого, пусть даже самого ужасного, но лишенного тайны.

Мардук и впрямь был грозен. Но требования его были слишком земными. Худо было то, что невыполнение приказа Мардука несло в себе реальную угрозу. Это Гаумата чувствовал всеми поджилками, но, отдрожав и отстучав зубами, Верховный жрец довольно быстро взял себя в руки. Конечно, ему самому не терпелось пролить на алтаре кровь «залетных ангелов», а если нет… Что тогда? Становиться искупительной жертвой Гаумата вовсе не собирался. Чувство страха не покидало его, но оно не леденило кровь, а требовало действия. Быстрого и внезапного, как атака гюрзы.

Наконец последняя шеренга закончилась.

– Отпустить, – медленно произнес Верховный жрец, напряженно глядя в темное лицо рослого ливийца, стоявшего в конце последнего ряда. Он повернулся к начальнику храмовой стражи. – Поиски не прекращать. Ступайте. И чтоб никого из этих, – Гаумата кивнул вслед радостно покидающим галерею дворца чужестранцам, – я больше не видел. Ищите под землей, в воде, но доставьте их сюда!