Но сначала он подошел не к ней. Марк не был бы Марком, если бы не уделил внимания старейшей даме. Именно с Тетушкой он поздоровался первым делом, и Тетушка, привыкшая, что никто, кроме Козетты, не обращает на нее внимания — видите, даже теперь я говорю не о шести женщинах, а о пяти, — была так потрясена, что не ответила на его приветствие. Белл нас не представила — в противном случае я бы очень удивилась, — а просто махнула рукой и сказала:

— Это Маркус.

— Нет, Марк… пожалуйста, — поспешно, почти извиняющимся тоном поправил он.

Разумеется, гораздо позже я выяснила, что именно Белл со своей любовью к необычным и пышным именам переиначила его на латинский лад. Козетта назвала нас. Примерно то же самое происходило при первом появлении в доме Уолтера Адмета и Луиса Льяноса. Танцор просто одарил всех очаровательной улыбкой и сказал: «Привет!» — а Адмет обошел всех, старательно произнося имена: «Как поживаете, Гэри?», «Как поживаете, Мими?». Марк задал этот вопрос только Тетушке, а остальные удостоились лишь краткого: «Привет». Я не заметила восхищенного взгляда, остановившегося на Пердите или Фей. Белл тоже наблюдала — с такой же страстью к тончайшим нюансам человеческого поведения.

Марк не рассказывал о себе, я знаю о нем только со слов Белл. У него была роль в каком-то радиосериале, довольно ненадежная работа, поскольку его героя в любой момент могли убить, но все же лучше, чем прошлая, когда он исполнял крошечные роли в телевизионных спектаклях, подвизался в массовках в кино и работал в захолустных репертуарных театрах в Колчестере и Гейтсхеде. Мне потребовалось довольно времени, чтобы выяснить, где он живет — снимал студию в районе Брук-Грин, — и что он одинок и никогда не был женат. Марк больше слушал, чем говорил; по крайней мере, старался не рассказывать о себе и не высказывать своего мнения, и какое-то время мы знали о нем только то, что он очарователен, интересен и «дополняет наш круг», как выразилась Козетта, пародируя викторианские нравы.

— Почему ты так долго его от нас скрывала, Белл? — спросила Козетта, когда мы все спустились в столовую и принялись за роскошные холодные закуски, исторгнутые холодильником.

В ответ Белл пожала плечами, но в ее взгляде, брошенном на Марка, было удовлетворение человека, который представил на выставке самый великолепный экспонат.

— Он мог прийти и раньше. Он знал, куда.

— Не верьте ей. Она и словом не обмолвилась обо всем этом. — Марк взмахнул рукой, показывая на люстру в стиле модерн, на стены, увешанные фарфором с гравюрами из «Флора Даника»,[53]пурпурные занавески, не задернутые, а небрежно раздвинутые, чтобы открыть серый сад, который стал желтым и сверкал от света лампы и зимней влаги. Потом Марк говорил, что всегда ненавидел «Дом с лестницей», но тогда я этого не заметила. — И не рассказывала о вас. Я знал только, что у нее тут комната и подруга. — Его взгляд задержался на мне, чарующий и, как мне показалось, восхищенный. — Думал, что это еще один склад барахла, вроде хлева старины Уолтера, где каждый вечер по ковру прыгают кошачьи блохи.

— Наверное, отсюда пошло слово «антраша», — с улыбкой сказала Козетта и посмотрела на танцовщицу, которая ничего не поняла и, как обычно, ответила задумчивым и слегка удивленным взглядом.

Марк рассмеялся. Лицо Козетты расцвело благодарностью. Она сидела не рядом с ним, вероятно, подумав, что было бы эгоистично держать этот приз около себя, но теперь, закончив с едой — хотя на столе еще оставались две только что открытые бутылки вина, — мы последовали одной из сложившихся традиций и пересели, в результате чего Белл, сидевшая между Марком и мной, встала и предложила Козетте свой стул. Я, в свою очередь, поменялась местами с Фей, якобы для того, чтобы оказаться рядом с Гэри, появившемся к началу трапезы, но на самом деле движимая желанием понаблюдать за Козеттой и Марком. Я боялась за нее, уже боялась.

Они обсуждали Уолтера Адмета. Марк бывал в его доме, но по-настоящему не был с ним знаком, хотя лучше Козетты знал его статьи, написанные для журналов «Прайвит ай» и «Нью стейтсмен». Со знанием дела, что редко встречается у актеров, он сообщил Козетте, что считает Адмета хорошим критиком, глубоким и пытливым, не гоняющимся за дешевыми шутками, желая повеселить читателя в ущерб истине. Известно ли Козетте, что Адмет написал роман, не удостоившийся должного внимания? Этот поворот в разговоре, естественно, подтолкнул Козетту к неумеренным похвалам моих бессмертных книг. Я, конечно, смутилась, но затем, к своему удивлению, обнаружила, что Марк знает о моих литературных занятиях, прочел мою первую книгу и единственный доброжелательный отзыв — практически единственный отзыв, — и, в отличие от Айвора Ситуэлла, ограничивавшегося презрительными замечаниями, или Адмета, предпочитавшего не замечать тот факт, что я пишу и публикуюсь, сказал:

— Я всю ночь не спал, чтобы закончить вашу книгу. Хотелось узнать, что там произошло. Вы заслужили ту премию.

Я пробормотала нечто похожее на благодарность:

— Вам Белл рассказала?

Будь это Белл, он бы ответил прямо.

— Белл неграмотна и гордится этим, — сказал Марк. — А я не принадлежу к тем читателям, которые берут вашу книгу в библиотеке, а потом ждут, что в знак благодарности вы станете перед ними на колени.

Замечание было таким точным, что я рассмеялась:

— Вы действительно считаете, что не зря потратили деньги?

— Конечно.

Козетта влюбилась в него в тот же вечер. Все случилось очень быстро. С растерянностью и ужасом я смотрела на Козетту, которая — когда мы вернулись в гостиную, чтобы выпить шампанское, о котором почему-то забыли, — бросила на него взгляд, уже однажды виденный мной, но у другого человека и в других обстоятельствах. Это было во время нашего с Козеттой путешествия в Италию, в кафе в Болонье, куда зашел музыкант с гитарой. За одним из столиков вместе с родителями и старшей сестрой сидела девочка лет восьми. Она влюбилась в гитариста с первого взгляда, с безмолвным восторгом ходила за ним от столика к столику, а за ней с нескрываемым изумлением наблюдали родители и сестра. Заметив ее пристальное внимание, музыкант повернулся и сыграл только для нее, посадив ее одну за свободный столик; он исполнил гротескную, с гитарными переборами, версию «Санта Лючии», с явным удовольствием ловя восхищенные взгляды слушательницы. У Козетты, годившейся той девочке в бабушки, теперь был точно такой же вид, и когда Марк принес ей бокал шампанского, она посмотрела ему в глаза с таким же откровенным восхищением и обожанием.

«Это пройдет, — подумала я, — это должно пройти, это всего лишь „заскок“, временное помешательство, которое вскоре пройдет, превратится в печальные воспоминания: „Помнишь того красивого мужчину, который однажды приходил сюда и был так мил? Я безумно в него влюбилась на целую неделю…“»

Но Козетта не оставила шанса такому развитию событий. Не собиралась отпускать Марка. Белл она справедливо считала несерьезной, ненадежной, склонной «пропадать», и не рассчитывала, что та снова приведет свой «экспонат». Кроме того, Козетта понимала несостоятельность туманного приглашения заглянуть «как-нибудь еще» или «когда будете в наших краях». Марка следовало позвать по какому-то конкретному поводу, и этот повод представился. Вечеринка — она устроит вечеринку. Но в честь чего? По случаю дня рождения Белл, которой исполнялось тридцать. Разумеется, Козетта считала, что это юный возраст, но я сомневаюсь, что Белл разделяла ее точку зрения. Лично меня вряд ли обрадовало бы публичное объявление о переходе этого рубежа.