Прежде чем Питер остановил ее, она бросилась на колени перед несчастным жеребенком, обтерла его рубашкой Питера и несколько раз энергично пошлепала по брюху.

Глядя на Августу, Питер заколебался. Если кто-то и мог оживить несчастное создание, то только она.

Еще Питер подумал, что Саймон, застань он здесь Августу, был бы недоволен. Однако ему ничего не оставалось, как только присоединиться к ней.

Он начал энергично массировать грудную клетку жеребенка, пытаясь заставить легкие дышать, а сердце биться.

— Ну давай же, маленький, — причитала Августа, — дыши!

Питер старался изо всех сил. Решимость Августы могла тронуть даже каменное сердце, что уж говорить о нем, для которого Августа всегда была самым дорогим в жизни!

Наконец, когда последняя надежда угасла, он произнес:

— Мисс Гусси, это бесполезно. Мы и так сделали все, что могли. Мне очень жаль…

Оба они поднялись, с жалостью глядя на жеребенка.

И тут малыш пошевелился! Мало того: он попытался встать на свои слабые, разъезжающиеся ножки…

— Боже праведный, — рассмеялся Питер, — вы совершили чудо!

— Мы совершили чудо! — поправила его Августа.

Смеясь и плача, она кинулась к Питеру и обняла его.

Счастливые, они смотрели друг другу в глаза, и эти взгляды, эти невинные объятия ясно передавали все то, что они не решались сказать друг другу все эти годы…

Питер поднял Августу и закружился с ней по конюшне. Поставив девушку на ноги, он посмотрел все раскрасневшееся лицо, обрамленное растрепавшимися волосами, в смеющиеся глаза и, не отдавая себе отчета в том, что делает, поцеловал ее.

Вплоть до момента, когда их губы соприкоснулись, Августа сама не понимала, что на самом деле она хотела именно этого. Вся она словно светилась от несказанного счастья. Она чувствовала сильную, мускулистую грудь Питера, прижимавшуюся к ее груди, его сильные руки, крепко державшие ее… Она понимала, что должна этого стыдиться, но поцеловала Питера в ответ, и в этот момент знала, что поступает правильно, что это так же естественно, как дыхание, как биение сердца…

Поцелуй, казалось, длился вечно. Любовь — естественная, как дыхание, могущественная, как Бог…

Губы их, наконец, разомкнулись. Питер смотрел на Августу, и в этот момент она казалась ему красивее всех женщин на свете. Августа же знала, что ничего теперь не будет важнее в ее жизни… Счастье переполняло ее.

— Я люблю тебя, Питер! — прошептала она и опустила глаза.

Питера вдруг словно обожгла боль — такая же сильная, как то счастье, что было за минуту до этого. Жестокая, неумолимая реальность вновь напомнила ему о себе. Он передернулся, словно от удара.

— Нет, мисс Гусси и, вы не должны так говорить, — пробормотал он и, взяв ее руки, убрал их со своих плеч.

— Но почему, Питер? Ведь это же правда, и я не могу ее больше скрывать! Не могу сказать, когда это началось, но мне кажется, что я любила тебя всю жизнь, — ты это знаешь…

Питер знал. Он видел это в ее глазах, об этом говорило ему его собственное сердце, и порой ему казалось: он сойдет с ума без нее… Он больше не мог смотреть в ее молящие глаза, не мог позволить, чтобы ее боль стала еще сильнее.

Он отвернулся:

— Идите домой, мисс Августа, а то ваш брат еще, чего доброго, обнаружит вас здесь!

Она взяла его за руку:

— Послушай, Питер…

Он отдернул руку, словно ее прикосновение обожгло его.

— Идите домой, мисс, — с болью проговорил он, — и забудьте об этом раз и навсегда! Этого не должно быть, вы слышите, не должно!

— Нет! Питер, нет!

Из глаз Августы хлынули слезы.

Питер стоял, не в силах пошевелиться. Нет, с этим надо что-то делать. Нужно как-то вернуть жизнь в прежнее нормальное русло…

— Питер, я вижу по твоим глазам, что ты чувствуешь…

— Замолчите! — грубо прервал ее Питер. Он поднял на нее глаза — лицо его было мрачнее тучи. — Посмотрите на себя, мисс! — Он резко схватил ее за руку и встряхнул. — И посмотрите на меня. Я слуга вашего брата, я раб, его личная собственность! Вы… ты не должна любить меня, я не имею права любить тебя. Этого не должно быть, это ненормально!

Он снова встряхнул ее руку, затем опустил голову.

— Уходите, мисс, — прошептал он. — Ради Бога, уходите!

Слезы снова хлынули из глаз Августы, и она, не помня себя, побежала в дом.

Саймон не мог или, скорее, боялся заснуть. Перед глазами снова и снова вставали картины того, что произошло сегодня в библиотеке, словно собственное сознание смеялось над ним. Сон здесь не поможет, во сне он лишь снова увидит все это, даже еще явственнее.

Он сидел в халате за столом с пером в руке. Перед ним коптила оплывшая свеча. Волосы его были в беспорядке оттого, что он без конца ерошил их. Он смотрел то на бумагу, лежавшую перед ним, то на скомканные листы, валявшиеся рядом на столе. Саймон начинал письмо уже в третий раз:

Виргиния. Уильямсберг,

губернатору Александру Спотсвуду

Дорогой сэр, я вынужден выразить Вам свое недовольство тем, что до сих пор не получил от Вас никаких распоряжений относительно…

Ругнувшись себе под нос и смяв листок, Саймон попробовал начать снова:

Сэр,

Я не имею сообщить Вам никаких новостей, но искренне надеюсь, что у Вас есть новости для меня. Осмелюсь заявить, что Ваш план с самого начала представлялся мне неудачным. По крайней мере до сих пор я не могу наблюдать никакого прогресса…

Снова выругавшись, Саймон яростно скомкал бумагу. «Неудачным» — не то слово!

Откинувшись в кресле, он нервно провел рукой по волосам. Что-то нужно делать, в конце концов, так дальше продолжаться не может!

Он решил попытаться понять, чего ради, собственно, Спотсвуд все это затеял, нет ли тут каких-нибудь тайных целей, о которых он счел нужным не сообщать Саймону? Неужели он и впрямь надеется, что Иден собственнолично явится в Сайпресс-Бей для переговоров со Сторм О’Малли? А если все-таки явится, то как должен вести себя в таком случае Саймон?

«Неужели я и впрямь согласился на это? — негодовал Саймон. — Как я мог оказаться таким идиотом!»

Он снова вспомнил события сегодняшнего дня, и шея его покрылась потом. Он, Саймон Йорк, накинулся на какую-то жалкую пиратку, словно дикое животное!

Саймон встал и подошел к окну, надеясь, что ночной воздух освежит его разгоряченный лоб. Он яростно отдернул занавеску и распахнул окно, но на улице не было прохлады.

«Все, хватит!» — исступленно повторял он про себя. Чем дольше Сторм оставалась в его доме, тем труднее ему становилось слышать ее, смотреть, как она проходит, покачивая бедрами, вспоминать снова и снова ее ласки, ее прикосновения…